Хорошо тебе, Арсений, с ангелом твоим, Верно он с тобою ладит, шестикрылый Серафим. Верная душа поэта всем должна быть дорога, Не напрасно твоя рифма до конца была строга. Никаких царапин в слове никогда не допускал, А своей пролитой крови алый не гасил накал. Носовым платком повяжешь, остановится сама, Сколько твоей крови знала та военная зима. Верно, это помнить должен шестикрылый Серафим, Хорошо тебе, Арсений, будет с Ангелом твоим. Вспоминать не будешь боли, да и кровушки своей, Хорошо тебе на воле, там, где вечный соловей. Книгу для него откроешь, там, где спрятаны стихи, И склонитесь дружно двое, осторожны и тихи. И душа вольется в душу, словно в дом родной войдет, И начнет вас где-то слушать отдаленный небосвод. Может, звезды ближе к ночи по-над книгою взойдут, И Господь тебя увидит и, незримый, станет тут. Хорошо тебе, Арсений, за тебя спокоен я, Ты покоя не нарушил в смутных грезах бытия. Услыхать бы только где-то голос твой, увидеть взгляд, Возле глаз полоски света, знаю, и теперь горят. Никому не стал в обузу, знаю, радостью зажег Улетающую музу и волшебный сапожок. Верно, он доволен, весел, Шестикрылый Серафим, Облетать все грады, веси, да с послушником своим. СЛОВО Если слово сына родного Вознеслось выше слова отца, Все равно это Слово отцово Проникает в людские сердца. Все равно это сердце отцово, Неизбывность его словаря, Воскрешает и голос Рублева, И забытый удар звонаря.
Если б, как прежде, я был горделив, Я бы оставил тебя навсегда; Все, с чем расстаться нельзя ни за что, Все, с чем возиться не стоит труда, - Надвое царство мое разделив.
Я бы сказал: — Ты уносишь с собой Сто обещаний, сто праздников, сто Слов. Это можешь с собой унести.
Мне остается холодный рассвет, Сто запоздалых трамваев и сто Капель дождя на трамвайном пути, Сто переулков, сто улиц и сто Капель дождя, побежавших вослед.
Мне в черный день приснится Высокая звезда, Глубокая криница, Студеная вода И крестики сирени В росе у самых глаз. Но больше нет ступени — И тени спрячут нас.
И если вышли двое На волю из тюрьмы, То это мы с тобою, Одни на свете мы, И мы уже не дети, И разве я не прав, Когда всего на свете Светлее твой рукав.
Что с нами ни случится, В мой самый черный день, Мне в черный день приснится Криница и сирень, И тонкое колечко, И твой простой наряд, И на мосту за речкой Колеса простучат.
Нп свете все проходит, И даже эта ночь Проходит и уводит Тебя из сада прочь. И разве в нашей власти Вернуть свою зарю - На собственное счастье Я как слепой смотрю.
Стучат. Кто там-- Мария. - Отворишь дверь. - Кто там - Ответа нет. Живые Не так приходят к нам, Их поступь тяжелее, И руки у живых Грубее и теплее Незримых рук твоих.
— Где ты была-- Ответа Не слышу на вопрос. Быть может, сон мой — это Невнятный стук колес Там, на мосту, за речкой, Где светится звезда, И кануло колечко В криницу навсегда.
И вот, я завершил свой некий труд, Которым завершился некий круг, Я кончил книгу и поставил точку. И тут я вдруг, — хоть вовсе и не вдруг — Как раз и вспомнил эту Вашу строчку, Арсений Александрович, мой друг (эпитет «старший» не влезает в строчку, Не то бы я сказал, конечно, старший — Вы знаете, как мне не по душе То нынешнее модное пижонство, То панибратство, то амикошонство, То легкое уменье восклицать «Марина-Анна, о Марина-Анна», Не чувствуя, что между «М» и «А» Рокочет «Р» и там зияет рана — горчайший знак Бесчисленных утрат), Арсений Александрович, мой брат, Мой старший брат по плоти и по крови Свободного российского стиха (да и по той, по красной, что впиталась Навечно в подмосковные снега, Земную пробуравив оболочку), Итак, зачем, Вы спросите, К чему Я вспомнил эту Вашу строчку - А лишь затем — сказать, что Вас люблю, И что покуда рано ставить точку, Что знаки препинанья вообще — не наше дело, Их расставит время — Знак восклицанья Или знак вопроса, Кавычки, Точку Или многоточье. Но это все — когда-нибудь потом, И пусть, кто хочет, думает о том, А мы еще найдем, о чем подумать. Позвольте же поднять бокал за Вас, За Ваше здравье И за Ваше имя, Где слово «Арс» — искусство — Как в шараде, Соседствует со словом «сень», Напоминая отзвук потрясений, Стократно повторившихся в душе, За Ваши рифмы и за Ваш рифмовник, За Ваш письмовник и гербовник чести, За Вас, Родной словесности фонарщик, Святых теней бессменный атташе, За Ваши арфы, флейты и фаготы, За этот год и за другие годы, В которых Жить и жить Вам, Вопреки Хитросплетеньям критиков лукавых, Чьи называть не станем имена. Пускай себе. Не наше это дело.
Записал я длинный адрес на бумажном лоскутке, Все никак не мог проститься и листок держал в руке. Свет растекся по брусчастке. На ресницы и на мех, И на серые перчатки начал падать мокрый снег.
Шел фонарщик, обернулся, возле нас фонарь зажег, Засвистел фонарь, запнулся, как пастушеский рожок. И рассыпался неловкий, бестолковый разговор, Легче пуха, мельче дроби… Десять лет прошло с тех пор.
Даже адрес потерял я, даже имя позабыл И потом любил другую, ту, что горше всех любил. А идешь — и капнет с крыши: дом и ниша у ворот, Белый шар над круглой нишей, и читаешь: кто живет -
Есть особые ворота и особые дома, Есть особая примета, точно молодость сама.
Свиданий наших каждое мгновенье Мы праздновали, как богоявленье, Одни на целом свете. Ты была Смелей и легче птичьего крыла, По лестнице, как головокруженье, Через ступень сбегала и вела Сквозь влажную сирень в свои владенья С той стороны зеркального стекла.
Когда настала ночь, была мне милость Дарована, алтарные врата Отворены, и в темноте светилась И медленно клонилась нагота, И, просыпаясь: «Будь благословенна! » — Я говорил и знал, что дерзновенно Мое благословенье: ты спала, И тронуть веки синевой вселенной К тебе сирень тянулась со стола, И синевою тронутые веки Спокойны были, и рука тепла.
А в хрустале пульсировали реки, Дымились горы, брезжили моря, И ты держала сферу на ладони Хрустальную, и ты спала на троне, И — боже правый! — ты была моя. Ты пробудилась и преобразила Вседневный человеческий словарь, И речь по горло полнозвучной силой Наполнилась, и слово ты_раскрыло Свой новый смысл и означало царь_.
На свете все преобразилось, даже Простые вещи — таз, кувшин, - когда Стояла между нами, как на страже, Слоистая и твердая вода.
Нас повело неведомо куда. Пред нами расступались, как миражи, Построенные чудом города, Сама ложилась мята нам под ноги, И птицам с нами было по дороге, И рыбы подымались по реке, И небо развернулось пред глазами… Когда судьба по следу шла за нами, Как сумасшедший с бритвою в руке.
