1. Приглашаю всех друзей Встретиться с мечтой моей. Уплываю завтра я Ждёт Бразилия.
про Бразилию.
Автор: Народ
2
Дата: 11/04/2016
№ 60738
Приходит ночь. В её всесилии
Приходит ночь. В её всесилии, Страстей несбыточных полна, Мне снится музыка Бразилии, Копакабана и луна.
И горизонты иллюзорные Горят над пенной бирюзой, И ритмы музыки узорные, И лад какой-то неземной.
Как-будто инопланетянами В Бразиль она завезена. Гремят пандейро с барабанами, Звучит тростник, поёт струна.
И возникает ощущение, Что, с небесами визави, Вершу я плавное парение Под эту музыку любви.
И в плен томительной идиллии Душа навек заключена. Мне снится музыка Бразилии, Копакабана и луна.
про Бразилию.
Автор: Сэр Хрюклик
1
Дата: 26/08/2015
№ 89877
Ветер пропитанный солнцем – земля водопадов и грёз
Ветер пропитанный солнцем – земля водопадов и грёз, Песок, океан и заливы, и дождь свежесть лета принёс, За ними быть может когда-то я приплыву навсегда И ступит на доски причала босая нога смельчака.
И вот на причале в Баии, стою наконец я, На мягкий песок шаг за шагом, ступаю ничуть не спеша. Я вижу жизнь простых смертных, ловящих, каждый день. Им нужно действовать смело и не ссылаться на лень
Вот рыбацкий посёлок, сети и снасти кругом, Дети резвятся и в них, жизнь просто льётся ручьём. Их жёны возвращаются с рынка, купив еды про запас Но выходить в море приходится каждый раз.
Пойду ка я к Пелоуринью и посмотрю на город внутри Квартал за кварталом я буду, идти всю ночь до зари Вот здесь проводится рода – это капуэйры игра И повторяют участники игры вековые слова
Что же видно за чудо, в переплетении тел? Это вызов фортуне, не говори, что не смел. Дань уважения предкам, история и всё же игра, Сегодня и завтра - всё как было вчера.
Что ж пойду дальше, много чудесного есть, Смотрю попутно на звёзды – их не перечесть. Но вот пенится море, не бриз – это близится шторм, Столько людей ещё в море и вот гремит гром.
Эй, возвращайтесь, опасно, кричат с берега им. Напрасно, не слышно. Ветер неумолим. Наконец утро, затишье, молчанье – выжили в битве не все И плачут о них жёны, их слёзы подобны росе.
Однако всё же не может, длится вечно печаль Вернулась улыбка, и солнце, освещает зелёную даль. Я сел на поезд и еду в Сертаны, в другие степные края Здесь пасутся бараны, несметные животных стада.
Здесь другая культура, нет моря, лишь степи простор Видны издали очертанья, кривые линии гор. Наёмники-кангасейро, хозяева здешних мест Отдай всё что просят, а нет – выпишут крест.
Опасней здесь чем на море – факт не оспорим Веди себя как надо – останешься цел, не вредим Но всё же в опасности этой, своя романтика есть Здесь следует просто выкинуть всю свою спесь.
Но вот на лодке я еду, промеж зелёных ветвей, Это Амазония – места первобытных людей На ветках туканы и ара, с ними не скучно не чуть Расслабься, здесь можно дышать во всю грудь.
Нет, здесь не то что опасно, опасность пребудет всегда, Но здесь испытания, пусть с делом пребудут слова. Здесь в глуши познаётся кто друг тебе, а кто нет И если не закалишься – тебя не спасёт пистолет.
Казалось, есть ли где тишь, или опасность одна? Есть, но при этом, она у любого своя. На юг, к краям де-Жанейро, направлю я лодки корму Да, она мчится течением, не прибегаю к веслу.
И вот на песке Ипанемы, я вижу город другой Но, а по сути, как Сальвадор – точно такой Есть трущобы – фавелы, есть кварталы знатней Разная только лишь жизнь у бедняков и богачей.
про Бразилию.
Автор: cetsalcoatle
1
Дата: 03/08/2016
№ 24370
Бремя Белых
Несите бремя белых, И лучших сыновей На тяжкий труд пошлите За тридевять морей — На службу к покоренным Угрюмым племенам, На службу к полудетям, А может быть, чертям. Киплинг.
Люблю рассказы о Бразилии, Гонконге, Индии, Гвинее… Иль север мой мне все постылее, Иль всех других во мне живее Тот предок, гимназист из Вырицы, Из Таганрога, из Самары, Который млеет перед вывеской «Колониальные товары».
Я видел это все, по-моему, — Блеск неба, взгляд аборигена, — Хоть знал по Клавеллу, по Моэму, По репродукциям Гогена — Во всем палящем безобразии, Неотразимом и жестоком, Да, может быть, по Средней Азии, Где был однажды ненароком.
Дикарка носит юбку длинную И прячет нож в цветные складки. Полковник пьет настойку хинную, Пылая в желтой лихорадке. У юной леди брошь украдена, Собакам недостало мяса — На краже пойман повар-гадина И умоляет: «Масса, масса! »
Чиновник дремлет после ужина И бредит девкой из Рангуна, А между тем вода разбужена И плеском полнится лагуна. Миссионер — лицо оплывшее, — С утра цивильно приодетый, Спешит на судно вновь прибывшее За прошлогоднею газетой.
Ему ль не знать, на зуб не пробовать, Не ужасаться в долгих думах, Как тщетна всяческая проповедь Пред ликом идолов угрюмых - Ему ль не помнить взгляда карего Служанки злой, дикарки юной, В котором будущее зарево Уже затлело над лагуной -
…Скажи, откуда это знание - Тоска ль по праздничным широтам, Которым старая Британия Была насильственным оплотом - О нет, душа не этим ранена, Но помнит о таком же взгляде, Которым мерил англичанина Туземец, нападая сзади.
О, как я помню злобу черную, Глухую, древнюю насмешку, Притворство рабье, страсть покорную С тоской по мщенью вперемешку! Забыть ли мне твое презрение, Прислуга, женщина, иуда, Твое туземное, подземное - Не лгу себе: оно — оттуда.
Лишь старый Булль в своей наивности, Добропорядочной не в меру, Мечтал привить туземной живности Мораль и истинную веру. Моя душа иное видела — Хватило ей попытки зряшной, Чтоб чуять в черном лике идола Самой природы лик незрячий.
Вот мир как есть: неистребимая Насмешка островного рая, Глубинная, вольнолюбивая, Тупая, хищная, живая: Триумф земли, лиан плетение, Зеленый сок, трава под ветром — И влажный, душный запах тления Над этим буйством пышноцветным.
…Они уйдут, поняв со временем, Что толку нет в труде упорном — Уйдут, надломленные бременем Последних белых в мире черном. Соблазны блуда и слияния Смешны для гордой их армады. С ухмылкой глянут изваяния На их последние парады.
И джунгли отвоюют наново Тебя, крокетная площадка. Придет черед давно желанного, Благословенного упадка — Каких узлов ни перевязывай, Какую ни мости дорогу, Каких законов ни указывай Туземцу, женщине и Богу.
Мне в этот день была обещана Поездка в черные кварталы, Прыжок сквозь город, через трещину, Что никогда не зарастала, Прикрыта, но не зарубцована Ни повестями сердобольными, Ни честной кровью Джона Броуна, Ни Бичер-Стоу, ни Линкольнами. Мы жили в той большой гостинице (И это важно для рассказа), Куда не каждый сразу кинется И каждого не примут сразу, Где ежедневно на рекламе, От типографской краски влажной. Отмечен номерами каждый, Кто осчастливлен номерами; Конечно — только знаменитый, А знаменитых тут — засилие: Два короля из недобитых, Три президента из Бразилии, Пять из подшефных стран помельче И уж, конечно, мистер Черчилль. И в этот самый дом-святилище, Что нас в себя, скривясь, пустил еще, Чтобы в Гарлем везти меня, За мною среди бела дня Должна заехать негритянка. Я предложил: не будет лучше ли Спуститься — ей и нам короче. Но мой бывалый переводчик Отрезал — что ни в коем случае, Что это может вызвать вздорную, А впрочем — здесь вполне обычную, Мысль, что считаю неприличным я, Чтоб в номер мой входила черная. — Но я ж советский! — Что ж, тем более, Она поднимется намеренно, Чтоб в вас, советском, всею болью Души и сердца быть уверенной. — И я послушно час сидел еще, Когда явилась провожатая, Немолодая, чуть седеющая, Спокойная, с губами сжатыми. Там у себя — учитель в школе, Здесь — и швейцар в дверях не сдвинется, Здесь — черная, лишь силой воли Прошедшая сквозь строй гостиницы. Лифт занят был одними нами. Чтоб с нами сократить общение, Лифтер летел, от возмущения Минуя цифры с этажами. Обычно шумен, но не весел, Был вестибюль окутан дымом И ждал кого-то в сотнях кресел, Не замечая шедших мимо. Обычно. Но на этот раз Весь вестибюль глазел на нас. Глазел на нас, вывертывая головы, Глазел, сигар до рта не дотащив, Глазел, как вдруг на улице на голого, Как на возникший перед носом взрыв. Мы двое были белы цветом кожи, А женщина была черна, И все же с нами цветом схожа Среди всех них Была одна она. Мы шли втроем навстречу глаз свинцу, Шли взявшись под руки, через расстрел их, Шли трое красных Через сотни белых, Шли как пощечина по их лицу. Я шкурой знал, когда сквозь строй прошел там, Знал кожей сжатых кулаков своих: Мир неделим на черных, смуглых, желтых, А лишь на красных — нас, И белых — их. На белых — тех, что, если приглядеться, Их вид на всех материках знаком, На белых — тех, как мы их помним с детства, В том самом смысле. Больше ни в каком. На белых — тех, что в Африке ль, в Европе Мы, красные, в пороховом дыму В последний раз прорвем на Перекопе И сбросим в море с берега в Крыму!
Когда, блуждающий среди седых пучин, Венчанныя реки тезоименный сын «Нева» с «Надеждою» Меркурия крылатой [1] Прошел брег, гибелью испанскою богатый [2], И дальный, скалами одеянный хребет, Где с Югом борется в туманах Новый Свет [3], И бури грозны Козерога, И светлую стезю блистательного бога, Где равны области для ночи и для дня; Тогда Нептун, — ужели прежде мало Неистовство его россиян испытало! — От ярости стеня, Еще крепится в страшной силе, Чтоб славу дерзостных пловцов Сокрыть от памяти во влажной вод могиле! Он помнил Чесмесских орлов, И Шелехов полет чрез льдистые громады, И вновь раздвигшиясь Иракловы преграды [4], И Геллеспонт, пылающий в огнях; Он помнил, — и ревел в бунтующих волнах! Сроднились ужасы и неба и пучины Противу росса и судьбины! И смерть, казалося, добычею своей Играла, чтоб еще умножить мук для ней… Но се! внезапные почувствовав оковы, Умолкли бури вдруг суровы! Недвижим океан! — повсюду тишина! Как утренних паров громады голубые, Открылися пловцам утесы гор крутые; Со трепетом от них, с роптанием волна Неслась — клубилася — и в недре вод таилась. На высоте скалы сень миртова явилась, И некий муж седой, С челом возвышенным, в божественном сияньи, В чистейшем снега одеяньи, Стоял, и на воды простертою рукой, Казалось, усмирял стихий сердитых споры. Мгновенно позлатились горы, И расцвело лице морей! Раздался глас средь кораблей: «Приветствую тебя, народ непобедимый! Приветствую тебя, Друг Неба, славою и счастием любимый! Спеши пожать дары, которые судьба Тебе повсюду насадила! Где россам есть предел- Где может изнемочь Неистощимая их сила - Сей гений [5], десяти столетий грозну ночь С рамен твоих сложивший И славу будущих столетий золотых Трудами многими немногих дней своих Для россов утвердивший, Сей гений не за тем с небес к тебе сходил, Чтоб твердию одной себя ты оградил! Защитник царств, народов примиритель! Исполни долг, — и будь ты моря покровитель! Да звезды новые отселе возблестят Твоих героев именами, Народы новые щедрот твоих дарами, А земли — славой возгремят! Увы! с тех самых пор, как злато кастилана С проклятьем страждущих, с реками крови, слез Упало на помост жемчужный океана, С тех пор, как знаменем и именем небес Корысть надменная дерзнула украшаться, Чтоб кровью братий упиваться, С тех пор — моря противу нас, И век открытия в заре своей погас! Злодейство кончилось! Осталось подозренье! Летит пред флагами, слетает с брега флот, Своим дыханием мрачит лучи доброт И раздувает возмущенье! За страсть единого лишился разум крыл; Наука посрамилась; Дух испытания уныл! Природа от детей свирепых отвратилась И, шаг им уступив, — оплакала его! Я слышал голос бурь в тьме гроба своего: Страшитеся! мы мстим Пизаров преступленье! О росс! в твоей душе их теням очищенье! Кому поверит правый бог Невинну простоту детей непросвещенных, Для сердца о. тчего не меньше драгоценных - Тому, который мог Покрыть единою порфирою святою Бесчисленность племен, языков, нравов, вер, И, все отдав права, оставил за собою Лишь право подавать им доблести пример! Тому, кто научил курильца, камчадала Их счастье находить в их собственных сердцах! Тому, которого правдивость восставляла Столь часто равенство Европы на весах! Так! так! открылось мне судеб определенье: Я вижу в мире мир! всё в радости, в движенье! Россия посреди… для всех отверстый храм, Благотворению и правде посвященный! Там жертву принесли отцов своих богам Народы всей вселенны! Не бездны влажные, не скалы дальних гор, Не бури братьев разделяют: Их страсть одна делит, влекущая раздор! По манию любви — и бездны иссякают, И горы падают в глубоки недра рек, И африканец — человек! По манию любви — расставшийся с лесами, Где страх стрежет людей, гремя вкруг них цепями, Хилиец счастливый, под пальмою родной, Воссядет, воспоет в сердечном умиленье Подателя своей свободы золотой, Познает суевер ко крови уваженье И чистой жертвою украсит алтари! Остяк бездейственный — бездейства вострепещет! Оставит камчадал походные шатры, И новый град в струях Амура блещет: Пример мемфийской суеты! Оплоты дивные искусный хан ломает И в храмах праотец [6] их тени вопрошает: Откуда сей закон, плод гордой слепоты, Который вас учил от света отчуждаться, Чтобы в младенчестве своем — состареваться-. Но что зрю далее- где Тифисы прошли - И юг, и север им чертоги отверзают! Незаходимые светила озаряют Последни таинства земли! Сибирь пустынная покрылася градами! Торговля в новые пути устремлена, Рифей и Кордильер меняются дарами, И Волга с Гангесом навек обручена! И здесь — на месте сем, где мне судьба судила Быть жертвою моей к отечеству любви, Я зрю — со славою цветет моя могила! Жалеют правнуки о прадедах, в крови Омывших бедственные руки, И превращаются — в друзей! Чего не освятит луч доблести твоей! Чего не озарит волшебный луч науки! Друг добрый моего отечества, спеши! Заслуживай, дели с ним мира удивленье! Сего бо хощет бог. Его благоволенье Из уст моих внуши! » Изрек! Россияне еще внимать мечтали Божественный глагол… «Но кто ты, — вопрошали, — Кто ты, поведай нам: иль человек, иль дух-» — «Я слава Кукова, — вещает тень священна, — Сей остров есть мой гроб; мой вечный храм — вселенна! » С сим словом скрылся вдруг.
7 июня 1804
[1] «Нева» и «Надежда», два корабля американской компании. [2] Бразилии. [3] Землю патагонов, или Огненную. [4] Гибралтарский пролив. Это относится к тому времени, когда в первый Раз флот российский был в Средиземном море. [5] Петр Первый. [6] Род китайских кладбищ. См. «Путешествие» Макартнея.
Не украшение одежд Моя днесь муза прославляет, Которое, в очах невежд, Шутов в вельможи наряжает; Не пышности я песнь пою; Не истуканы за кристаллом*, В кивотах* блещущи металлом, Услышат похвалу мою.
Хочу достоинствы я чтить, Которые собою сами Умели титлы заслужить Похвальными себе делами; Кого ни знатный род, ни сан, Ни счастие не украшали; Но кои доблестью снискали Себе почтенье от граждан.
Кумир, поставленный в позор*, Несмысленную чернь прельщает; Но коль художников в нем взор Прямых красот не ощущает, — Се образ ложныя молвы, Се глыба грязи позлащенной! И вы, без благости душевной, Не все ль, вельможи, таковы -
Не перлы перские* на вас И не бразильски звезды ясны*, - Для возлюбивших правду глаз Лишь добродетели прекрасны, Они суть смертных похвала. Калигула! твой конь в Сенате Не мог сиять, сияя в злате: Сияют добрые дела.
Осел останется ослом, Хотя осыпь его звездами*; Где должно действовать умом, Он только хлопает ушами. О! тщетно счастия рука, Против естественного чина, Безумца рядит в господина Или в шумиху дурака,
Каких ни вымышляй пружин, Чтоб мужу бую* умудриться, Не можно век носить личин*, И истина должна открыться. Когда не сверг в боях, в судах, В советах царских — сопостатов, Всяк думает, что я Чупятов* В мароккских лентах и звездах.
Оставя скипетр, трон, чертог, Быв странником, в пыли и в поте, Великий Петр, как некий бог, Блистал величеством в работе: Почтен и в рубище герой! Екатерина в низкой доле И не на царском бы престоле Была великою женой.
И впрямь, коль самолюбья лесть Не обуяла б ум надменный, — Что наше благородство, честь, Как не изящности душевны - Я князь — коль мой сияет дух; Владелец — коль страстьми владею; Болярин — коль за всех болею, Царю, закону, церкви друг.
Вельможу должны составлять Ум здравый, сердце просвещенно; Собой пример он должен дать, Что звание его священно, Что он орудье власти есть, Подпора царственного зданья; Вся мысль его, слова, деянья Должны быть — польза, слава, честь.
А ты, второй Сарданапал! * К чему стремишь всех мыслей беги - На то ль, чтоб век твой протекал Средь игр, средь праздности и неги - Чтоб пурпур, злато всюду взор В твоих чертогах восхищали, Картины в зеркалах дышали, Мусия*, мрамор и фарфор -
На то ль тебе пространный свет, Простерши раболепны длани, На прихотливый твой обед Вкуснейших яств приносит дани, Токай* — густое льет вино, Левант* — с звездами кофе жирный, Чтоб не хотел за труд всемирный Мгновенье бросить ты одно -
Там воды в просеках текут И, с шумом вверх стремясь, сверкают; Там розы средь зимы цветут И в рощах нимфы воспевают На то ль, чтобы на всё взирал Ты оком мрачным, равнодушным, Средь радостей казался скучным И в пресыщении зевал -
Орел, по высоте паря, Уж солнце зрит в лучах полдневных, — Но твой чертог едва заря Румянит сквозь завес червленных*; Едва по зыблющим грудям С тобой лежащия Цирцеи Блистают розы и лилеи, Ты с ней покойно спишь, — а там -
А там израненный герой, Как лунь во бранях поседевший, Начальник прежде бывший твой, — В переднюю к тебе пришедший Принять по службе твой приказ, — Меж челядью твоей златою, Поникнув лавровой главою, Сидит и ждет тебя уж час!
А там — вдова стоит в сенях И горьки слезы проливает, С грудным младенцем на руках, Покрова твоего желает. За выгоды твои, за честь Она лишилася супруга; В тебе его знав прежде друга, Пришла мольбу свою принесть.
А там — на лестничный восход Прибрел на костылях согбенный Бесстрашный, старый воин тот, Тремя медальми украшенный, Которого в бою рука Избавила тебя от смерти: Он хочет руку ту простерти Для хлеба от тебя куска.
А там, — где жирный пес лежит, Гордится вратник галунами, — Заимодавцев полк стоит, К тебе пришедших за долгами. Проснися, сибарит! Ты спишь Иль только в сладкой неге дремлешь, Несчастных голосу не внемлешь И в развращенном сердце мнишь:
«Мне миг покоя моего Приятней, чем в исторьи веки; Жить для себя лишь одного, Лишь радостей уметь пить реки, Лишь ветром плыть, гнесть чернь ярмом; Стыд, совесть — слабых душ тревога! Нет добродетели! нет бога! » — Злодей, увы! — И грянул гром.
Блажен народ, который полн Благочестивой веры к богу, Хранит царев всегда закон, Чтит нравы, добродетель строгу Наследным перлом жен, детей, В единодушии — блаженство, Во правосудии — равенство, Свободу — во узде страстей!
Блажен народ! — где царь главой, Вельможи — здравы члены тела, Прилежно долг все правят свой, Чужого не касаясь дела; Глава не ждет от ног ума И сил у рук не отнимает, Ей взор и ухо предлагает, — Повелевает же сама.
Сим твердым узлом естества Коль царство лишь живет счастливым, — Вельможи! — славы, торжества Иных вам нет, как быть правдивым; Как блюсть народ, царя любить, О благе общем их стараться; Змеей пред троном не сгибаться, Стоять — и правду говорить.
О росский бодрственный народ, Отечески хранящий нравы! Когда расслаб весь смертных род, Какой ты не причастен славы - Каких в тебе вельможей нет-— Тот храбрым был средь бранных звуков; Здесь дал бесстрашный Долгоруков* Монарху грозному ответ.
И в наши вижу времена Того я славного Камилла*, Которого труды, война И старость дух не утомила. От грома звучных он побед Сошел в шалаш свой равнодушно, И от сохи опять послушно Он в поле Марсовом живет.
Тебе, герой! желаний муж! Не роскошью вельможа славный; Кумир сердец, пленитель душ, Вождь, лавром, маслиной венчанный! Я праведну здесь песнь воспел. Ты ею славься, утешайся, Борись вновь с бурями, мужайся, Как юный возносись орел.
Пари — и с высоты твоей По мракам смутного эфира Громовой пролети струей И, опочив на лоне мира, Возвесели еще царя. — Простри твой поздный блеск в народе, Как отдает свой долг природе Румяна вечера заря.
З а к р и с т а л л о м
— за стеклом.
К и в о т ы
— киоты, подставки, рамы для портретов или икон.
К у м и р в п о з о р е
— статуя, выставленная на обозрение.
П е р л ы п е р с к и е
— персидский жемчуг.
Б р а з и л ь с к и з в е з д ы
— бриллианты из Бразилии.
З в е з д а м и
— наградами.
Б у й
— буйный, безумный.
Л и ч и н а
— маска.
Ч у п я т о в
— Во времена Державина это был известный купец, душевнобольной. Поэт хочет сказать, что рядиться без заслуг в ордена может только сумасшедший.
С а р д а н а п а л
— легендарный царь Ассирии; здесь: человек богатый и развратный.
Кто стучится в дверь ко мне С толстой сумкой на ремне, С цифрой 5 на медной бляшке, В синей форменной фуражке - Это он, Это он, Ленинградский почтальон.
У него Сегодня много Писем В сумке на боку — Из Ташкента, Таганрога, Из Тамбова И Баку.
В семь часов он начал дело, В десять сумка похудела, А к двенадцати часам Все разнес по адресам.
— 2 —
— Заказное из Ростова Для товарища Житкова!
— Заказное для Житкова - Извините, нет такого!
— Где же этот гражданин - — Улетел вчера в Берлин.
— 3 —
Житков за границу По воздуху мчится — Земля зеленеет внизу. А вслед за Житковым В вагоне почтовом Письмо заказное везут.
Пакеты по полкам Разложены с толком, В дороге разборка идет, И два почтальона На лавках вагона Качаются ночь напролет.
Открытка — В Дубровку, Посылка — В Покровку, Газета — На станцию Клин. Письмо — В Бологое. А вот заказное Пойдет за границу — в Берлин.
— 4 —
Идет берлинский почтальон, Последней почтой нагружен. Одет таким он франтом: Фуражка с красным кантом.
На темно-синем пиджаке Лазурные петлицы. Идет и держит он в руке Письмо из-за границы.
Кругом прохожие спешат. Машины шинами шуршат, Одна другой быстрее, По Липовой аллее.
Подводит к двери почтальон, Швейцару старому поклон. — Письмо для герр Житкова Из номера шестого!
— Вчера в одиннадцать часов Уехал в Англию Житков!
— 5 —
Письмо Само Никуда не пойдет, Но в ящик его опусти — Оно пробежит, Пролетит, Проплывет Тысячи верст пути.
Нетрудно письму Увидеть свет: Ему Не нужен билет.
На медные деньги Объедет мир Заклеенный Пассажир.
В дороге Оно Не пьет и не ест И только одно Говорит:
Бежит, подбрасывая груз, За автобУсом автобУс. Качаются на крыше Плакаты и афиши.
Кондуктор с лесенки кричит: — Конец маршрута! Бобкин-стрит!
По Бобкин-стрит, по Бобкин-стрит Шагает быстро мистер Смит В почтовой синей кепке, А сам он вроде щепки.
Идет в четырнадцатый дом, Стучит висячим молотком И говорит сурово: — Для мистера Житкова.
Швейцар глядит из-под очков На имя и фамилию И говорит: — Борис Житков Отправился в Бразилию!
— 7 —
Пароход Отойдет Через две минуты. Чемоданами народ Занял все каюты.
Но в одну из кают Чемоданов не несут. Там поедет вот что: Почтальон и почта.
— 8 —
Под пальмами Бразилии, От зноя утомлен, Шагает дон Базилио, Бразильский почтальон.
В руке он держит странное, Измятое письмо. На марке — иностранное Почтовое клеймо.
И надпись над фамилией О том, что адресат Уехал из Бразилии Обратно в Ленинград.
— 9 —
Кто стучится в дверь ко мне С толстой сумкой на ремне, С цифрой 5 на медной бляшке, В синей форменной фуражке - Это он, Это он, Ленинградский почтальон.
Он протягивает снова Заказное для Житкова. — Для Житкова - Эй, Борис, Получи и распишись!
— 1О —
Мой сосед вскочил с постели: — Вот так чудо в самом деле! Погляди, письмо за мной Облетело шар земной.
Мчалось по морю вдогонку, Понеслось на Амазонку. Вслед за мной его везли Поезда и корабли.
По морям и горным склонам Добрело оно ко мне.
Честь и слава почтальонам, Утомленным, запыленным.
Слава честным почтальонам С толстой сумкой на ремне!
О ТОМ, КАК КЛИМ ПЕТРОВИЧ ВОССТАЛ ПРОТИВ ЭКОНОМИЧЕСКОЙ ПОМОЩИ СЛАБОРАЗВИТЫМ СТРАНАМ
О ТОМ, КАК КЛИМ ПЕТРОВИЧ ВОССТАЛ ПРОТИВ ЭКОНОМИЧЕСКОЙ ПОМОЩИ СЛАБОРАЗВИТЫМ СТРАНАМ
История эта очень печальная, Клим Петрович рассказывает ее в состоянии крайнего раздражения и позволяет себе, поэтому, некоторые, не вполне парламентские, выражения.
…Прямо, думал – я одно – быть бы живу, Прямо, думал – до нутра просолюся! А мотались мы тогда по Алжиру С делегацией ЦК профсоюза.
Речи-встречи, то да се, кроем НАТО, Но вконец оголодал я, катаясь. Мне ж лягушек ихних на дух не надо, Я им сукиным детям, не китаец!
Тут и Мао, сам-рассам, окосел бы! Быть бы живу, говорю, не до жира! И одно мое спасенье – Консервы, Что мне Дарья в чемодан положила.
Но случилось, что она, с переляку, Положила мне одну лишь салаку. Я в отеле их засратом, в «Паласе» Запираюсь, как вернемся, в палате, Помолюсь, как говорится, Аллаху И рубаю в маринаде салаку.
А на утро я от жажды мычу, И хоть воду мне давай, хоть мочу! Ну, извелся я! И как-то под вечер, Не стерпел и очутился в продмаге…
Я ж не лысый, мать их так! – Я ж не вечен, Я ж могу и помереть с той салаки!
Вот стою я, прямо злой, как Малюта, То мне зябко в пинжаке, то мне жарко. Хоть дерьмовая, а все же – валюта, Все же тратить исключительно жалко!
И беру я чтой-то вроде закуски, Захудаленькую баночку, с краю. Но написано на ей не по-русски, А по ихнему я плохо читаю.
Подхожу я тут к одной синьорите: – Извините, мол, ком бьен, Битте-дритте, Подскажите, мол, не с мясом ли банка-. А она в ответ кивает, засранка!
И пошел я, как в беспамятстве, к кассе, И очнулся лишь в палате, в «Паласе» – Вот на койке я сижу нагишом И орудую консервным ножом!
И до самого рассветного часа Матерился я в ту ночь, как собака. Оказалось в этой банке не мясо, Оказалась в этой банке салака!
И не где-нибудь в Бразилии «маде», А написано ж внизу, на наклейке, Что, мол, «маде» в СССР, В маринаде, В Ленинграде, Рупь четыре копейки!
…Нет уж, братцы, надо ездить поближе, Не на край, расперемать его, света! Мы ж им – гадам – помогаем, И мы же Пропадаем, как клопы, через это!
Я то думал – как-никак заграница, Думал память, как-никак, сохранится. Оказалось, что они, голодранцы, Понимают так, что мы – иностранцы!
И вся жизнь их заграничная – лажа! Даже хуже – извините – чем наша!
Болтают с вами запросто Настурции и Лилии; Умеют Львы косматые Скакать верхом на палочке, А мраморные статуи Сыграют с вами в салочки!
Ура, Вообразилия, Моя Вообразилия! У всех, кому захочется, Там вырастают крылья; И каждый обязательно Становится кудесником, Будь он твоим ровесником Или моим ровесником!
В моей Вообразилии, В моей Вообразилии — Там царствует фантазия Во всем своем всесилии; Там все мечты сбываются, А наши огорчения Сейчас же превращаются В смешные приключения!
В мою Вообразилию Попасть совсем несложно: Она ведь исключительно Удобно расположена! И только тот, кто начисто Лишен воображения, — Увы, не знает, как войти В ее расположение!
Как-то раз порой вечерней, В покосившейся таверне У красотки Николетты, (чьи глаза, как два стилета) Нас собралось ровно семь (Пить хотелось очень всем).
За бутылкою Киянти Толковали мне о Канте, Об его«Императиве», О Бразилии, О Хиве, О сидящих И, конечно, о любви,
Долго это продолжалось… В результате ж оказалось, Что красотка Николетта (чьи глаза, как два стилета) В развращенности своей Делит страсть на семь частей…
«Нет! »– воскликнули мы хором: Не помиримся с позором. Так мы этого не бросим: Подзовем её и спросим. Пусть сгорает от стыда" (Рассердились мы тогда).
«Почему, о Николетта (чьи глаза, как два стилета) Вы связали ваше имя Сразу с нами семерыми… Но ответ был дня ясней: »Ах, в неделе ведь семь дней" …
Больше мы её не спросим: Слава богу, что не восемь…
