Сибирский край — не край России, Сибирь — её Святыня, Храм, Который кровью оросили Эпох, причастных к кандалам… Угрюмость гор, тайги дремучесть, — Всему причина, — не вина… У южных пальм другая участь, Но не бананов ждёт страна:
Сибирь моя полна сокровищ, — Как тот сапожник — без сапог, Ценою слёз, ценою крови, — Исправно платит свой оброк. Сибирский край – душа России, — Слезами скорбными чиста… Здесь жив ещё народ Мессия С судьбой распятого Христа…
Сибирь проклята и воспета… В иконной святости старух Не гаснет добрый лучик света, Живёт особый, русский дух… Его церковным мракобесьем Не затуманить, не достать: Сибирь не одержима спесью, «У ней особенная стать»!
Всегда в цепях, не в бриллиантах, Не разодетая в шелках, Сибирь, измученным Атлантом, Россию держит на руках! Уж как Сибирь не поносили, Не распинали, как Христа, — Жива Сибирь – жива Россия, До боли истина проста!
Nemesis. Muette encore! Elle n’est pas des notres: Elle appartient aux autres aurres puissances. Byron. «Manfred»
1
Мне не спалось. Томителен и жгуч Был темный воздух, словно в устьях печки. Но всё я думал: сколько хочешь мучь Бессонница, а не зажгу я свечки. Из ставень в стену падал лунный луч, В резные прорываяся сердечки И шевелясь, как будто ожило На люстре всё трехгранное стекло,
2
Вся зала. В зале мне пришлось с походу Спать в качестве служащего лица. Любя в домашних комнатах свободу, Хозяин в них не допускал жильца И, указав мне залу по отводу, Просил ходить с парадного крыльца. Я очень рад был этой благодати И поместился на складной кровати.
3
Не много в Дерпте есть таких домов, Где веет жизнью средневековою, Как наш. И я, признаться был готов Своею даже хвастаться судьбою. Не выношу я низких потолков, А тут как купол своды надо мною, Кольчуги, шлемы, ветхие портреты И всякие ожившие предметы.
4
Но ко всему привыкнешь. Я привык К немного строгой сумрачной картине. Хозяин мой, уживчивый старик, Жил вдалеке, на новой половине. Всё в доме было тихо. Мой денщик В передней спал, забыв о господине. Я был один. Мне было душно, жарко, И стекла люстры разгорались ярко.
5
Пора была глухая. Все легли Давно на отдых. Улицы пустели. Два-три студента под окном прошли И «Gaudeamus igitur» пропели, Потом опять всё замерло вдали, Один лишь я томился на постели. Недвижный взор мой, словно очарован, К блестящим стеклам люстры был прикован.
6
На ратуше в одиннадцатый раз Дрогнула медь уклончиво и туго. Ночь стала так тиха, что каждый час Звучал как голос нового испуга. Гляжу на люстру. Свет ее не гас, А ярче стал средь радужного круга. Круг этот рос в глазах моих — и зала Вся пламенем лазурным засияла.
7
О ужас! В блеске трепетных лучей Всё желтые скелеты шевелятся, Без глаз, без щек, без носа, без ушей, И скалят зубы, и ко мне толпятся. «Прочь, прочь! Не нужно мне таких гостей! Ни шагу ближе! Буду защищаться… Я вот как вас! » Ударом полновесным По призракам махнул я бестелесным.
8
Но вот иные лица. Что за взгляд! В нем жизни блеск и неподвижность смерти. Арапы, трубочисты — и наряд Какой-то пестрый, дикий. Что за черти - «У нас сегодня праздник, маскарад, — Сказал один преловкий, — но, поверьте, Мы вежливы, хотя и беспокоим. Не спится вам, так мы здесь бал устроим. »
9
«Эй! живо там, проклятые! Позвать Сюда оркестр, да вынесть фортепьяны. Светло и так достаточно». Я глядь Вдоль стен под своды: пальмы да бананы!.. И виноград под ними наклонять Стал злак ветвей. По всем углам фонтаны; В них радуга и пляшет и смеется. Таких балов вам видеть не придется.
10
Но я подумал: «Если не умру До завтрашнего дня, что может статься, То выкину им штуку поутру: Пусть будут немцы надо мной смеяться, Пусть их смеются, но не по нутру Мне с господами этими встречаться, И этот бал мне вовсе не потребен, — Пусть батюшка здесь отпоет молебен».
11
Как завопили все: «За что же гнать Вы нас хотите- Без того мы нищи! Наш бедный клуб! Ужели притеснять Нас станете вы в нашем же жилище-» — «Дом разве ваш-» — «Да, ночью. Днем мы спать Уходим на старинное кладбище. Приказывайте, — всё, что вам угодно, Мы в точности исполним благородно. »
12
«Хотите славы- — слава затрубит Про Лосева поручика повсюду. Здоровья- — врач наш так вас закалит, Что плюйте и на зной и на простуду. Богатства- — вечно кошелек набит Ваш будет. Денег натаскаем груду. Неси сундук! » Раскрыли — ярче солнца! Всё золотые, весом в три червонца.
13
«Что, мало, что ли- Эти вороха Мы просим вас считать ничтожной платой». Смотрю — кой черт- Да что за чепуха - А, впрочем, что ж- Они народ богатый. Взяло раздумье. Долго ль до греха! Ведь соблазнят. Уж род такой проклятый. Брать иль не брать- Возьму, — чего я трушу - Ведь не контракт, не продаю им душу.
14
Так, стало быть, всё это забирать! Но от кого я вдруг разбогатею - О, что б сказала ты, кого назвать При этих грешных помыслах не смею - Ты, дней моих минувших благодать, Тень, пред которой я благоговею, Хотя бы ты мой разум озарила! Но ты давно, безгрешная, почила.
15
«Вам нужно посоветоваться- что ж, И это можно. Мы на всё артисты. Нам к ней нельзя, наш брат туда не вхож; Там страшно, — ведь и мы не атеисты; Зато живых мы ставим не во грош. Вы, например, кажись, не больно чисты. Мы вам покажем то, что видим сами, Хоть с ужасом, духовными очами».
16
«Вон, вон отсюда! » — крикнул старший. Вдруг Исчезли все, юркнув в одно мгновенье, И до меня донесся светлый звук, Как утреннего жаворонка пенье, Да шорох шелка. Ты ли это, друг - Постой, прости невольное смущенье! Всё это сон, какой-то бред напрасный. Так, так, я сплю и вижу сон прекрасный!
17
О нет, не сон и не обман пустой! Ты воскресила сердца злую муку. Как ты бледна, как лик печален твой! И мне она, подняв тихонько руку, «Утишь порыв души твоей больной», — Сказала кротко. Сладостному звуку Ее речей внимая с умиленьем, Пред светлым весь я трепетал виденьем.
18
Мой путь окончен. Ты еще живешь, Еще любви в груди твоей так много, Но если смело, честно ты пойдешь, Еще светла перед тобой дорога. Тоской о прошлом только ты убьешь Те силы, что даны тебе от бога. Бесплотный дух, к земному не ревнуя, Не для себя уже тебя люблю я.
19
Ты помнишь ли на юге тень ветвей И свет пруда, подобный блеску стали, Беседку, стол, скамью в конце аллей-. Цветущих лип вершины трепетали, Ты мне читал «Онегина». Смелей Дышала грудь твоя, глаза блистали. Полудитя, сестра моя влетела, Как бабочка, и рядом с нами села.
20
«А счастье было, — говорил поэт, — Возможно так и близко». Ты ответил Ему едва заметным вздохом. Нет! Нет, никогда твой взор так не был светел. И по щеке у Вари свежий след Слезы прошел. Но ты — ты не заметил… Да! счастья было в этот миг так много, Что страшно больше и просить у бога.
21
С какой тоской боролась жизнь моя Со дня разлуки — от тебя не скрою. Перед кончиной лишь узнала я, Как нежно ты любим моей сестрою. В безвестной грусти слезы затая, Она томится робкою душою. Но час настал. Ее ты скоро встретишь — И в этот раз, поверь, уже заметишь.
22
А этого, — и нежный звук речей, Я слышу, перешел в оттенок строгий, — Хоть собственную душу пожалей И грешного сокровища не трогай, Уйди от них — и не забудь: смелей Ступай вперед открытою дорогой. Прощай, прощай! — И вкруг моей постели Опять толпой запрыгали, запели.
23
Проворно каждый подбежит и мне Трескучих звезд в лицо пригоршню бросит. Как мелкий иней светятся оне, Колеблются — и ветер их разносит. Но бросят горсть — и я опять в огне, И нет конца, никто их не упросит. Шумят, хохочут, едкой злобы полны, И зашатались сами, словно волны.
24
Вот приутихли. Но во мглу понес Челнок меня, и стала мучить качка. И вижу я: с любовью лижет нос Мне белая какая-то собачка. Уж тут не помню. Утро занялось, И говорят, что у меня горячка Была дней шесть. Оправившись помалу, Я съехал — и чертям оставил залу.
Ты думаешь, верно, дружок, Что это простой деревенский бычок С рожками, с ножками, С набитым травой животом И с вертлявым хвостом - Это ошибка: «Бычок» — это просто веселая рыбка. Живет она в Черном море На вольном лазурном просторе… Днем, выпучив глазки, купается, Ночью у скал колыхается. Что он ест- Не знаю. Помню целую стаю: Я им с мола бросал (Даже устал! ) — Халву, крошки бананов, Изюм, бисквит, тараканов, Овсянку и саги, Клочок газетной бумаги, — Руки мои онемели, — А они все ели да ели… Как живется бычкам- Превосходно. Засыпают, когда им угодно, Не умываются, Не раздеваются, Не учат латинских склонений, Ни французских спряжений, Не зубрят притоков Дуная, — Зачем им вода речная-. Словно школьник за школьником, Построят ряды треугольником, Разинут круглые рты И плывут, изгибая хвосты, То вперед, то назад, — Куда захотят…
Одна лишь беда: На молу иногда Сидит сухой, как сморчок, Старичок. Рядом в старой корзинке Червяки и личинки, Картуз с табаком «Мелкая крошка» И хлеба немножко… Навернет старичок на крючок Полчервяка, Зевнет, почешет бока И закинет удочку в море: Тут-то и горе! Налетит бычок На крючок: Больно, кричать не умеет, Отцепиться не смеет… Старичок наловит десяток, Кликнет знакомых ребяток, Из-под камня достанет, пыхтя и кряхтя, Сковородку, Бросит соли щепотку… Затрещат-загудят камыши, — А вокруг малыши, К огню нагибаясь, Песню поют, насмехаясь:
«Эх ты, жадина-бычок, — Напоролся на крючок! Вот теперь наш старичок Подрумянит твой бочок…»
Однажды человек приходит В сей трехлистный свет Словно птичка в поле бродит Или как могучий ветр Озирает скалы долы Деревянные гондолы Смотрит на приятный Рим И с монашкой говорим Ты монашка я пятнашка Но услыша пули звук Он упал холодной шашкой Весь рыдая на траву Что за горе Но в окно Смотрит море И темно Он с горы сидит впотьмах Он ласкает росомах Побеги идет в вокзал В безоглядную тюрьму Где качается лоза Где создания умрут Быстро падал детский снег Полный ленты полный нег Когда бы жить начать сначала Он молвит в свой сюртук Я б все печатала рычала Как бы лесной барсук Уже казаки убежали В углу сияет ангел хилый И мысли глупые жужжали Над этой ветхою могилой Поспешные минуты Как речки потекли И звезды отдаленно Как тучи расцвели Тогда ребенок молодой Молиться сочиняет Болтает сонной головой В подушку медную скучает Он плача покидает лес И южные бананы Колотит точно мутный бес В сухие жизни барабаны Но скоро вечер наступил Видна пустыня ада Покуда свечкой на пути Не установят сада Что же это стрекоза Нет восток отличный Словно баба егоза Или ветер хищный И с дворянских сих кустов Нету сумрачных мостов И в богатой этой печке Все наклонно все как в спячке О похожие столы Мы сказали ветрено Выбегая из толпы По дощечке ветреной Сквозь холодное стекло Выставляя лица Замечает рассвело Умерла столица И ложася на сундук И сложивши руки Он как утренний бамбук Умер для науки Грохочи отец и мать Светит зябкий уголок И торопится поймать Однодневный потолок Выходил поспешно дух Огорошенный петух И на елях на сосне Как дитя лежал во сне В неслышном оперении В тоске и измерении _УМЕРШИЙ
Уж я на статуе сижу Безбрежною листвой Углы прохожие слежу Любезной головой На это отвечал судья В кафтане в простыне В постель посмертную идя И думал лежа на спине Что все-таки она уныла И на подушке спит бескрылый Над всем возносится поток Над всем возносится восток
Под небом кабаков, хрустальных скрипок в кубке Растет и движется невидимый туман, Берилловый ликер в оправе рюмок хрупких, Телесно розовый, раскрывшийся банан.
Дыханье нежное прозрачного бесшумья В зеленый шепот трав и визг слепой огня, Из тени голубой вдруг загрустевшей думе, Как робкий шепот дней, просить: «возьми меня».
Под небо кабаков старинных башень проседь Ударом утренних вплетается часов. Ты спишь, а я живу, и в жилах кровь проносит Хрустальных скрипок звон из кубка голосов.
Если Гавану Окинуть мигом — Рай-страна, Страна что надо. Под пальмой На ножке Стоят фламинго. Цветёт Коларио По всей Ведадо. В Гаване Всё Разграничено чётко: У белых доллары, У чёрных — нет. Поэтому Вилли Стоит со щёткой У «Энри Клей энд Бок, лимитед». Много За жизнь Повымел Вилли — Одних пылинок Целый лес, — Поэтому Волос у Вилли Вылез, Поэтому Живот у Вилли Влез. Мал его радостей тусклый спектр: Шесть часов поспать на боку, Да разве что Вор, Портово- й инспектор, Кинет Негру Цент на бегу. От этой грязи скроешься разве - Разве что Стали б Ходить на голове. И то Намели бы Больше грязи: Волосьев тыщи, А ног — Две. Рядом Шла Нарядная Прадо. То звякнет, То вспыхнет - трёхверстный джаз. Дурню покажется, Что и взаправду Бывший рай В Гаване как раз. В мозгу у Вилли Мало извилин, Мало всходов, Мало посева. Одно Единственное Вызубрил Вилли Твёрже, Чем камень Памятника Масео: «Белый Ест Ананас спелый, Чёрный — Гнилью мочёный. Белую работу Делает белый, Чёрную работу — Чёрный». Мало вопросов Вилли сверлили. Но один был Закорюка из закорюк. И когда Вопрос этот Влезал в Вилли, Щётка Падала Из Виллиных рук. И надо же случиться, Чтоб как раз тогда К королю сигарному Энри Клей Пришёл, Белей, чем облаков стада, Величественнейший из сахарных королей. Негр Подходит К туше дебелой: »Ай бэг ёр па- рдон, мистер Брэгг! Почему и сахар, Белый-белый, Должен делать Чёрный негр - Чёрная сигара Не идёт в усах вам — Она для негра С чёрными усами. А если вы Любите Кофий с сахаром, То сахар Извольте Делать сами». Такой вопрос Не проходит даром. Король Из белого Становится жёлт. Вывернулся Король Сообразно с ударом, Выбросил обе перчатки И ушёл. Цвели Кругом Чудеса ботаники. Бананы Сплетали Сплошной кров. Вытер Негр О белые подштанники Руку, С носа утершую кровь. Негр Посопел подбитым носом, Поднял щётку, Держась за скулу. Откуда знать ему, Что с таким вопросом Надо обращаться В Коминтерн, В Москву -
Всю короткую ночь Рос, тянулся что было силы — И вырос банан!..
про бананы.
Автор: Сосэки Нацумэ
0
Дата: 04/08/2015
№ 10635
Тропики
(Дорога Вера-Круц — Мехико-сиtи)
Смотрю: Вот это — Тропики. Всю жизнь Вдыхаю наново я. А поезд Прет торопкий Сквозь пальмы, Сквозь банановые. Их силуэты-веники Встают рисунком тошненьким: Не то они — священники, Не то они — художники. Аж сам Не веришь факту: Из всей бузы и вара Встает Растенье — кактус Трубой от самовара. А птички в этой печке Красивей всякой меры. По смыслу — Воробейчики, А видом — Шантеклеры. Но прежде чем Осмыслил лес И бред, И жар, И день я — И день, И лес исчез Без вечера И без Предупрежденья. Где горизонта борозда-! Все линии Потеряны. Скажи, Которая звезда И где Глаза пантерины - Не счел бы Лучший казначей Звезды Тропических ночей, Настолько Ночи августа Звездой набиты Нагусто. Смотрю: Ни зги, ни тропки. Всю жизнь Вдыхаю наново я. А поезд прет Сквозь тропики, Сквозь запахи Банановые.
Этим вечером, слоняясь по переулкам с больной головой И застенчиво глядя на луну, как я думал о тебе, Уолт Уитмен! Голодный, усталый я шел покупать себе образы и забрел под Неоновый свод супермаркета и вспомнил перечисленья Предметов в твоих стихах. Что за персики! Что за полутона! Покупатели вечером Целыми семьями! Проходы набиты мужьями! Жены у гор Авокадо, дети среди помидоров! — и ты, Гарсия Лорка, что Ты делал среди арбузов -
Я видел, как ты, Уолт Уитмен, бездетный старый Ниспровергатель, трогал мясо на холодильнике и глазел На мальчишек из бакалейного. Я слышал, как ты задавал вопросы: Кто убил поросят - Сколько стоят бананы- Ты ли это, мой ангел -
Я ходил за тобой по блестящим аллеям консервных банок, И за мною ходил магазинный сыщик. Мы бродили с гобой, одинокие, мысленно пробуя артишоки, Наслаждаясь всеми морожеными деликатесами, и всегда Избегали кассиршу.
Куда мы идем, Уолт Уитмен- Двери закроются через час. Куда сегодня ведет твоя борода - (Я беру твою книгу и мечтаю о нашей одиссее по Супермаркету, и чувствую-все это вздор. ) Так что, мы будем бродить всю ночь по пустынным улицам - Деревья бросают тени на тени, в домах гаснет свет, Мы одни. Что же, пойдем домой мимо спящих синих автомобилей, Мечтая об утраченной Америке любви - О, дорогой отец, старый седобородый одинокий учитель Мужества, какая была у тебя Америка, когда Харон Перевез тебя на дымящийся берег и ты стоял и смотрел, как Теряется лодка в черных струях Леты -
В роще, где смолой душистой Каплет сок из-под коры, Ключ, журча, струился чистый Из-под каменной горы; То, мелькая за кустами, Разливался он; то вдруг Падал звучными струями, Рассыпаясь как жемчуг.
С ранним солнцем из долины, Там, по каменной горе, Погружать свои кувшины, Умываться на заре, Жены смуглые, толпами, Не спеша, к потоку шли, Пели гимны и перстами Косы длинные плели.
И зелёные платаны, Окружа гранитный храм, Где сидели истуканы В тёмных нишах по стенам, Над потоком простирали Листьев зыблемый покров, И от солнца тень бросали На задумчивых жрецов.
Дети солнечного края, Почитатели Вишну, Тот поток потоком рая Величали в старину, Разглашая, будто духи Эту воду стерегли… И носились эти слухи От Калькуты до Бенгли.
Говорили на востоке, Будто в ночь, когда роса Станет капать, в том потоке Слышны чьи-то голоса; Что невидимые руки Под волнами, при звездах, Издают глухие звуки На неведомых струнах.
Караван ли шёл с товаром, — Сотни там ручных слонов В камышах паслись недаром Близ священных берегов; И недаром, из окольных Стран, в ту рощу за водой Шло так много богомольных, Строгих индусов толпой.
И, с неутоленной жаждой На запекшихся устах, Из числа пришельцев каждый, Чтоб омыться в тех водах, К ним, израненный жестоко, На коленях подползал И в святых волнах потока Исцеленья ожидал.
«Страшно, страшно покаянье! » Пел унылый хор жрецов, «Нужно самоистязанье, Пост, молитва, пот и кровь! Жизнь есть вечное броженье, Сон роскошный, но пустой. Вечность есть уничтоженье, Смерть — таинственный покой.
Бедный смертный, наслаждайся, Иль, страдая до конца, Сам собой уничтожайся В лоне вечнаго отца!..»
II.
И на камне, близ потока, Чтоб стоять и ночь, и день, Вознеслася одиноко Человеческая тень…
Верный страшному обету, Для Брамы покинув мир, Там, как тень, чужая свету, Девять лет стоял факир. Солнце жгло его нагие Плечи, и, шумя в траве, Ветер волосы густые Шевелил на голове.
Но рука его не смела Шевельнуться на груди, Глубоко врезая в тело Ногти длинные свои; А другая поднимала Пальцы кверху, и как трость, Протянувшись, высыхала Кожей стянутая кость.
Старики его кормили, Даже дети иногда В скорлупе к нему носили Сок нажатого плода. На него садилась птица… Говорили про него: Шла голодная тигрица И не тронула его.
Там кричала обезьяна, И, к лицу его склонясь, Колыхала ветвь банана, Длинной лапой уцепясь. Листья весело шумели, Звучно пенился поток; Но глаза его глядели, Не мигая, на восток…
Те глаза глядели мутно: Им мерещилось вдали Все, что было недоступно Бедным странникам земли — Те лазурные чертоги, Те воздушные холмы, Где, творя, витают боги В лоне вечного Брамы.
Недоступное мелькало; Все ж доступное очам Для него давно пропало: И гора, и лес, и храм… И священного потока Волны, чудилось ему, В нем самом кипят глубоко, Из него бегут к нему…
Перед праздником Ликчими , В полночь, за двенадцать дней, Той порой, когда златыми Мириадами лучей Синий мрак небес глубоких, Как алмазами горит, Той порой, как спят потоки, Горы спят и роща спит,
Тихо лунное сиянье Почивало на горах; Струй незримых лепетанье Раздавалося в кустах; В роще, глухо потемневшей, Слышно было, как порой Отрывался перезревший Плод от ветки сам собой.
Вдруг, как будто сам Равана, На богов подъемля рать, В черных тучах урагана, По горам пошёл шагать; По горам пошёл и, с треском Камень сбросивши с вершин, Озарил румяным блеском Серебро своих седин.
На гнезде проснулась птица, Эхо звонко разнеслось; И как будто колесница Прокатилась в сто колёс… В это время берег дикий, На котором цепенел Этот праведник великий, Содрогнулся и осел.
И страдалец добровольный, Потрясён и поражен, Кинул взгляд вокруг невольный, На котором чудный сон Тяготел, ему являя На краю ночных небес Вечный день иного края, Вечный мир иных чудес.
Вдруг он слышит — голос томный За горою говорит: «На меня сейчас огромный С высоты упал гранит; Он пресек моё стремленье, Он моим живым струям Дал другое направленье По излучистым горам
Ты душой стремишься к Богу, — Я по каменным плитам Пролагал себе дорогу К светлым Гангеса водам. Сжалься, праведник! отныне Я ползу, ползу, как змей, По гнилой болотной тине, Под корнями камышей.
Сжалься! ты один лишь можешь Слышать тайный голос мой! Ты один, один поможешь Сдвинуть камень роковой!.. ... ... Позови ж своих собратий, Позови своих сынов!.. Позови!..» — и голос томный Оборвался, как струна; — И во мраке ночи сонной Вновь настала тишина.
Утра пламень золотистый Проникал из-за горы В рощу, где смолой душистой Каплет сок из-под коры. Птицы кротко щебетали, И блестящие листы Капли жемчуга роняли На траву и на плиты.
По дороге шли брамины, По горе толпами шли Жены, дети и кувшины Руки смуглые несли. И потом они спускались К тем священным берегам. Где платаны разрастались, Окружа гранитный храм.
Там, в дверях, жрецы толпились С диким ужасом в очах, И светильники дымились В их опущенных руках… Где вчера струи журчали, Где святой лился поток, Камни ребрами торчали, Да сырой желтел песок.
А на берегу потока, Где так свято, ночь и день, Возносилась одиноко Человеческая тень, Тело мертвое лежало Опрокинутое ниц, И, кружась над ним, летала С диким криком стая птиц.
Насупилась, нахмурилась, Ну вот, совсем не Яна. А может, в гости К нам пришла Царевна Несмеяна - Она капизничать начнёт, Наплачет — океан! Ну, вот и слёзный дождь идёт, Мы знаем Несмеян! Сейчас бы лодку намечтать И вёсла раздобыть, И через этот океан Куда-нибудь уплыть… Туда, где солнышко живёт, И где растут бананы, И где не плачут ни-ког-да Царевны-Несмеяны!
