Автор: - Вступление - Душа голодная как зверь, опять в мою стучится дверь Ее любовью мне не прокормить, скорей борща себе налить!- 1 куплет - Он красный и горячий, да! Он наважденье для меня В моей тарелке словно океан любви, где то
4
Дата: 14/01/2016
№ 80714
Кастрюля, полная борща
Кастрюля, полная борща, Стояла на горелке И, вся от счастья трепеща, Я съела две тарелки.
Потом погас под нею газ, Кастрюля остывала, Но этот борщик каждый час Себе я наливала.
Такой заметив ход вещей, Умчался кот, как пуля, Купил борщецких овощей, И вновь кипит кастрюля.
Кот улыбается в усы, Ведь съем я до рассвета Борщец невиданной красы Малинового цвета.
Он свеж, как мысли иногда, Он весь - волненье, пенье, И от борща почти всегда Приходит вдохновенье.
про борщ.
Автор: Народ
3
Дата: 17/04/2016
№ 112790
Вчерашний борщ...
Устроившись на новую работу, Решил начальника к обеду пригласить... Звоню жене, ну как у нас с обедом?! Есть в доме что налить и закусить?
- Вчерашний борщ, ответила жена, Визитов она явно не ждала... Коль водка есть, то выход мы найдём, И шефа твоего, мы проведём!
- Приборы, рюмки ты поставь на стол, На закусь шпроты, для разминки мол... Скажи, что жаришь нам ромштексы, А на десерт съедим пломбир и кексы!
- Ну а сама, чтоб это было слышно, сковороду случайно на пол брось... И крикни:- "Уронила я ромштексы! Придётся кушать нам вчерашний борщ!"
Всё шло по плану, выпили по рюмке, На кухне шум и грохот во всю мощь... - Ромштексы что ли ты там уронила?! - Да нет родной, упал вчерашний борщ!!
Зима, на улице - плюс восемь, Дождь лупит, не переставая. Звоню. Жена - Где тебя носит?! - Быстрей к столу - борщ остывает!
Горячий душ - как предисловье, Я голодом к столу влеком. - Ну, стопку водки на здоровье? Да хлеб, натертый чесноком.
Ах, этот борщ - он символ Дома! Он вечен - что там говорить! Поешь - и на душе истома... Но миску тянешь - повторить.
Зимою нет прекрасней блюда. - Еще б рюмашку засосать? Жена в ответ - Катись отсюда! - Иди к себе - стихи писать!
про борщ.
Автор: Лоцман
1
Дата: 31/12/2016
№ 105734
Поxлебав вчерашнего борщу
Поxлебав вчерашнего борщу, Сыто икнув, чувствуя героем, От чего по жизни я торчу Сам себе ревизию устрою.
Женщины? Да, тут вопросов нет, До сиx пор от ниx мне сносит башню. Только не вернуть прошедших лет И не подогреть, как борщ вчерашний!
Водка? Сколько пить – не влезет всё, Жаль, конечно, сыпать соль на рану. Только «белка» быстро засосёт, Лучше в борщ добавить бы сметаны!
Деньги? Так ведь всех не настрижёшь, Все равно в кубышке будет пусто. Нет, меня не купишь ни за грош! И в борще вкуснее та капуста!
Телевизор? Лягу на бочок, Только раздражение и буча. Вот пампушки всунуть в чесночок - Это наслаждение покруче!
А стиxи? Рецепт? Не знаю как Маловато перца в ниx и соли. Посредине плавает буряк И картошка ждёт печальной доли.
Я давно не праздную успех, И не жду призов судьбы капризной. Нет, ребяты, борщ вкуснее всех Прочиx искушений в этой жизни!
про борщ.
Автор: tab
1
Дата: 05/02/2017
№ 602
Лежу на чужой жене
Лежу На чужой Жене, Потолок Прилипает К жопе, Но мы не ропщем — Делаем коммунистов, Назло Буржуазной Европе! Пусть х*й Мой Как мачта Топорщится! Мне все равно, Кто подо мной — Жена министра Или уборщица!
Почему лоси и зайцы по лесу скачут, Прочь удаляясь - Люди съели кору осины, Елей побеги зеленые… Жены и дети бродят по лесу И собирают березы листы Для щей, для окрошки, борща, Елей верхушки и серебряный мох, — Пища лесная. Дети, разведчики леса, Бродят по рощам, Жарят в костре белых червей, Зайчью капусту, гусениц жирных Или больших пауков — они слаще орехов. Ловят кротов, ящериц серых, Гадов шипящих стреляют из лука, Хлебцы пекут из лебеды. За мотыльками от голода бегают: Целый набрали мешок, Будет сегодня из бабочек борщ — Мамка сварит. На зайца, что нежно прыжками скачет по лесу, Дети, точно во сне, Точно на светлого мира видение, Восхищенные, смотрят большими глазами, Святыми от голода, Правде не верят. Но он убегает проворным виденьем, Кончиком уха чернея. Вдогонку ему стрела полетела, Но поздно — сытный обед ускакал. А дети стоят очарованные…. «Бабочка, глянь-ка, там пролетела... » Лови и беги! А там голубая!.. Хмуро в лесу. Волк прибежал издалека На место, где в прошлом году Он скушал ягненка. Долго крутился юлой, всё место обнюхал, Но ничего не осталось — Дела муравьев, — кроме сухого копытца. Огорченный, комковатые ребра поджал И утек за леса. Там тетеревов алобровых и седых глухарей, Заснувших под снегом, будет лапой Тяжелой давить, брызгами снега осыпан… Лисонька, огневка пушистая, Комочком на пень взобралась И размышляла о будущем… Разве собакою стать - Людям на службу пойти - Сеток растянуто много — Ложись в любую… Нет, дело опасное. Съедят рыжую лиску, Как съели собак! Собаки в деревне не лают… И стала лисица пуховыми лапками мыться. Взвивши кверху огненный парус хвоста. Белка сказала, ворча: «Где же мои орехи и жёлуди-— Скушали люди! » Тихо, прозрачно, уж вечерело, Лепетом тихим сосна целовалась С осиной. Может, назавтра их срубят на завтрак.
Юру Визбора кормила я борщом, Даже водки с ним я выпила глоток. Он принес мне сочиненье под плащом, А за окнами висел дождя поток. Юра Визбор улыбался, как в лесу, Как шиповник в розоватых облачках, И какую-то чудесную росу, Улыбаясь, он раскачивал в зрачках. «Ни о чем я не жалею, ни о чем!..» - Пел воробышек парижский… На вокзал Юра Визбор уходил, и вдруг лучом Стал в дверях и, улыбаясь, мне сказал. — Не увидимся мы больше на земле. Обещаю отлететь навеселе. Жизнь прекрасна, страшновато умирать. — Что ты, Юра-!.. — Не хочу тебе я врать. И ушел он, напевая сё да то И насвистывая «Порги и Бесс»… Так теперь не улыбается никто. Это был особый случай, дар небес.
«Дай руку. Спокойно… Мы в громе и мгле Стоим На летящей куда-то земле». Вот так, Постепенно знакомясь с тобою, Я начал поэму «Курьерский поезд».
Когда мы с Багрицким ехали из Кунцева В прославленном автобусе, на вечер Вхутемаса, Москва обливалась заревом пунцовым И пел кондуктор угнетенным басом:
«Не думали мы еще с вами вчера, Что завтра умрем под волнами!..»
Хорошая спортсменка, мой моральный доктор, Однажды сказала, злясь и горячась: «Никогда не ведите движений от локтя — Давайте движенье всегда от плеча!..»
Теперь, суммируя и это, и то, Я подвожу неизбежный итог:
Мы — новое время — В разгромленной мгле Стоим На летящей куда-то земле.
Пунцовым пожаром горят вечера, История встала над нами. — Не думали мы еще с вами вчера, Что завтра умрем под волнами.
Но будут ли газы ползти по ночам, Споют ли басы орудийного рокота, — Давайте стремительный жест от плеча, Никогда не ведите движений от локтя!
Вы думали, злоба сошла на нет - Скелеты рассыпались- Слава устала - Хозяйка три блюда дает на обед. Зимою — снежит, а весною — тает.
А что, если ужин начинает багроветь - И злая хозяйка прикажет — «Готово! » Растает зима От горячих кровей, Весна заснежит Миллионом листовок.
И выйдет хозяйка полнеть и добреть, Сливая народам в манерки и блюдца Матросский наварный борщок Октябрей, Крутой кипяток мировых Революций.
И мы в этом вареве вспученных дней, В животном рассоле костистых событий — Наверх ли всплывем Или ляжем на дне, Лицом боевым Или черепом битым.
Да! Может, не время об этом кричать, Не время судьбе самолетами клектать, Но будем движенья вести от плеча, Широко расставя упрямые локти!
Трамвайному кодексу будней — Не верь! Глухому уставу зимы — Не верь! Зеленой программе весны — Не верь! Поставь их В журнал исходящих.
Мы в сумрачной стройке сражений Теперь, Мы в сумрачном ритме движений Теперь, Мы в сумрачной воле к победе Теперь Стоим На земле летящей.
Мы в дикую стужу В разгромленной мгле Стоим На летящей куда-то земле — Философ, солдат и калека. Над нами восходит кровавой звездой, И свастикой черной и ночью седой Средина Двадцатого века!
…Стоял июнь. Тогда отдел культуры нас взял в команду штатную свою. Мы с другом начинали сбор фактуры, готовя театральную статью. Мы были на прослушиваньи в «Щуке». В моей груди уже пылал костер, когда она, заламывая руки, читала монолог из «Трех сестер». Она ушла, мы выскочили следом. Мой сбивчивый, счастливый град похвал ей, вероятно, показался бредом, но я ей слова вставить не давал. Учтиво познакомившись с подругой, делившей с ней московское жилье, не брезгуя банальною услугой (верней — довольно жалобной потугой), мы вызвались сопровождать ее.
Мы бегло познакомились дорогой, сказавши, что весьма увлечены. Она казалась сдержанной и строгой. Она происходила из Читы. Ее глаза большой величины (глаза неповторимого оттенка — густая синь и вместе с тем свинец)… Но нет. Чего хотите вы от текста- Я по уши влюбился, наконец.
Я стал ходить за нею. Вузы, туры… Дух занялся на новом вираже. Мне нравился подбор литературы — Щергин, Волошин, Чехов, Беранже… Я кое-что узнал о ней. Мамаша ее одна растила, без отца. От папы унаследовала Маша спокойный юмор и черты лица. Ее отец, живущий в Ленинграде, был литератор. Он владел пером (когда-то я прочел, диплома ради, его рассказ по имени «Паром»). Мать в юности была театроведом, в Чите кружок создать пыталась свой… Ее отец, что приходился дедом моей любимой, умер под Москвой. Он там и похоронен был, за Клином. Туда ее просила съездить мать: его машина числилась за сыном, но надо было что-то оформлять… Остались также некие бумаги: какие-то наброски, чертежи… Короче, мать моей прекрасной Маши в дорогу ей возьми и накажи: коль это ей окажется под силу (прослушиванья — раза три на дню), в один из дней поехать на могилу, взять документы, повидать родню…
Я повстречал отнюдь не ангелочка, чья жизнь — избыток радостей и льгот. У девочки в Чите осталась дочка, которой скоро должен минуть год. Отец ребенка вырос в детском доме и нравственности не был образцом. Она склонилась к этой тяжкой доле — и вследствие того он стал отцом. Он выглядел измученным и сирым, но был хорош, коль Маша не лгала. К тому же у него с преступным миром давно имелись общие дела. Его ловили то менты, то урки, он еле ускользал из западни, — однажды Машу даже в Петербурге пытались взять в заложницы они!
Он говорил, что без нее не может, что для него единственная связь с людьми — она. Так год был ими прожит, и в результате Аська родилась. Он требовал, он уповал на жалость, то горько плакал, то орал со зла, — и Маша с ним однажды разбежалась (расписана, по счастью, не была). Преследовал, надеялся на чудо и говорил ей всякие слова. Потом он сел. Он ей писал оттуда. Она не отвечала. Какова -
Короче, опыт был весьма суровый. Хоть повесть сочинять, хоть фильм снимать. Она была уборщицей в столовой: по сути дела, содержала мать, к тому ж ребенок… Доставалось круто. Но и в лоскутьях этой нищеты квартира их была подобьем клуба в убогом захолустии Читы. Да! перед тем, на месяце девятом, — ну, может чуть пораньше, на восьмом — она случайно встретилась с Маратом (она взмахнула в воздухе письмом). Он был студент, учился в Универе, приехал перед армией домой и полюбил ее. По крайней мере Марату нынче-завтра уходить, а ей, едва оправясь от разрыва, сказать ему «Счастливо» — и родить! В последний вечер он сидел не дома, а у нее. Молчали. Рассвело… Мне это так мучительно знакомо, что говорить не стану: тяжело.
Она готовно протянула фото, хранившееся в книжке записной. Он был запечатлен вполоборота, перед призывом, прошлою весной. О, этот мальчик с кроткими глазами! Я глянул и ни слова не сказал. Он менее всего мечтал о заме, да и какой я, в самом деле зам!.. Я не желаю участи бесславной разлучника. Порвешь ли эту связь-. Я сам пришел из армии недавно, — моя мечта меня не дождалась… По совести, я толком не заметил — любовь тут или дружба. Видит Бог, я сам влюбился. И поделать с этим я сам, казалось, ничего не мог.
…Добавлю здесь же, что она рожала болезненно и трудно: шесть часов, уже родивши, на столе лежала, не различая лиц и голосов. Все зашивали, все терпеть просили… Держалась, говорили, хоть куда. На стол ей даже кашу приносили (чуть-чуть), — да уж какая там еда!
Была в ней эта трещинка надлома, какая-то мучительная стать — вне жалости, вне пристани, вне дома… И рядом, кажется, а не достать. И некая трагическая сила, сознание, что все предрешено, — особенно, когда произносила строку «Тоска по Родине. Давно…» И лик — прозрачный, тонкий, синеокий, — и этот взгляд (то море, то зима), и голос — то высокий, то глубокий, надломленный, как и она сама…
Ухаживал я, в общем, ретроградно, традиционно. Мелочь, баловство. Таскал ее на вечер авангарда, где сам читал (сказала: «Ничего»). Потом водил на свадьбу к полудругу, где поздравлял подобием стиха беременную нежную супругу и юного счастливца-жениха. Она сказала: «Жалко их, несчастных» — «Ты что-! » — спросил я тоном дурака. «Ты погляди на них: тоска, мещанство! » Я восхитился: как она тонка!
При том в ней вовсе не было снобизма: то было просто острое чутье. Довесть могла бы до самоубийства такая жизнь — но только не ее. Искусство, книги иль друзья спасали- Скорее, не спасало ничего: воистину, спасаемся мы сами непостижимым чувством своего. но с этой вечной сдержанностью клятой, с ее угрюмым опытом житья не знал я, кем казался: спицей пятой или своим, как мне она — своя- Любови не бывают невзаимны, как с давних пор я про себя решил, но говорил я с робостью заики, хотя обычно этим не грешил. Однажды, в пору ливня грозового, хлеставшего по лужам что есть сил, я — как бы в продолженье разговора — ее приобнял… тут же отпустил… Мы прятались под жестяным навесом, в подъезд музея так и не зайдя, и, в подражанье молодежным пьесам, у нас с собою не было зонта.
Она смеялась и слегка дрожала. Я отдал ей, как водится, пиджак, — все это относительно сближало, но как-то неумело и не так. Она была стройна и тонкорука, полупрозрачна и узка в кости… Была такая бережность и мука — почти не прикасаться (но — почти!..).
Однажды как-то в транспортной беседе, как и обычно, глядя сквозь меня, она сказала, что назавтра едет в поселок, где живет ее родня. Я вызвался — не слишком представляя, что это будет, — проводить и проч.
— Да я сама-то там почти чужая — еще вдобавок гостя приволочь!
А я усердно убеждал в обратном: мол, провожу, да и не ближний свет. Но чтобы это странствие приятным мне представлялось — однозначно нет. Тащиться с ней, играя в джентльмена, куда-то в дом неведомых родных, — сомнительная, в сущности, замена нормально проведенных выходных. Но чтоб двоим преодолеть отдельность, почувствовать родство, сломить печать, — необходимо вместе что-то делать, куда-то ехать, что-то получать. На это я надеялся. Короче, в зеленой глубине ее двора, у «запорожца» цвета белой ночи я дожидался девяти утра.
В Чите ей мать, конечно, рассказала, как добираться, — но весьма темно. Сперва от Ленинградского вокзала до станции — ну, скажем, Чухлино. От станции — автобусом в поселок, а там до кладбища подать рукой, где рода их затерянный осколок нашел приют и, может быть, покой.
Цветы мы покупали на вокзале. Опять же выбор требовал чутья. Одна старушка с хитрыми глазами нам говорила, радостно частя: «На кладбище- На кладбище- А ну-ка, — и улыбалась, и меня трясло, — возьмите вот пионы. Рубель штука. Вам только надо четное число. »
Ну что же! Не устраивая торга, четыре штуки взяли по рублю… Я нес букет, признаться, без восторга. С рожденья четных чисел не люблю.
— А на вокзале есть буфет -
— Да вроде… Но там еда…
— Какая ни еда. Весь день с утра живу на бутерброде. Причем с повидлом.
— Ну, пошли тогда!
Мне очень неприятен мир вокзала. Зал ожиданья, сон с открытым ртом, на плавящихся бутербродах — сало… Жизнь табором, жизнь роем, жизнь гуртом, где мельтешат, немыты и небриты, в потертых кепках, в мятых пиджаках, расползшейся страны моей термиты с младенцами и скарбом на руках. Вокзал, густое царство неуюта, бездомности — такой, что хоть кричи, вокзал, где самый воздух почему-то всегда пропитан запахом мочи… Ты невиновен, бедный недоумок, вокзальный обязательный дурак; не виноваты ручки старых сумок, чиненные шпагатом кое-как; заросшие щетиной поллица, разморенные потные тела — не вы виной, что вас зовет столица, и не ее вина, что позвала. Но как страшусь я вашего напора, всем собственным словам наперекор! Мне тяжелей любого разговора вокзальный и вагонный разговор. Я человек домашний — от начала и, видимо, до самого конца…
Мы шли к буфету. Маша все молчала, не поднимая бледного лица. Мы отыскали вход в буфет желанный: салат (какой-то зелени клочки); тарелочки с застывшей кашей манной; сыр, в трубочку свернувшийся почти; в стаканах — полужидкая сметана; селедочка (все порции — с хвостом)… Буфет у них стояч, но как ни странно, в углу стояли стулья: детский стол. Я усмехнулся: Маша ела кашу… Мой идеал слегка кивнул в ответ. Напротив изводил свою мамашу ребенок четырех неполных лет. Он головой вертел с лицом натужным. «Ты будешь жрать-! — в бессилии тоски кричала мать ему с акцентом южным и отпускала сочные шлепки. «Жри, гадина, гадючина, хвороба! » — и, кажется, мы удивились оба, жалея об отшлепанном мальце, что не любовь, а все тоска и злоба читались на большом ее лице.
Попробовав сметану, Маша встала (я этого отчасти ожидал):
— Вся скисла. Называется сметана! Пойду сейчас устрою им скандал.
Она пошла к кассирше: «Что такое- — вы скажете, нам это есть велят-»
В ответ кассирша пухлою рукою спокойно показала на халат:
— Одна бабуся мне уже плеснула: мол, горькая, мол, подавись ты ей! Не нравится! … А я при ней лизнула — нормальная сметана, все о-кей!
— Ну, это сильно. Спорить я не стану, — покорно произнес мой идеал и вдруг: «Друзья Не стоит брать сметану! » — на весь буфет призывно заорал. И мне (а я, на все уже готовый, шел рядом с ней, не попадая в шаг):
— Я говорила- — я сама в столовой работала. Я знаю, что и как!
«Да, похлебала! » — думал я в печали. Мне нравился ее скандальный жест. Нас всех в единой школе обучали. А как иначе жить- Иначе съест!
Мы втиснулись в горячий, душный тамбур, где воздух измеряется в глотках. В вагоне гомонил цыганский табор в рубахах красных, в расписных платках. Я видел их едва не ежедневно: они по всем вокзалам гомонят — то приторно-просительно, то гневно — и держат за плечами цыганят.
Все липло к телу. В дребезге и тряске мы пробрались из тамбура в вагон. Она разговорилась — все об Аське. Тут все-таки она меняла тон, смеялась, даже в бок меня толкая: «Есть карточки — посмотришь- Вот и вот. Не толстая, а… сбитая такая. И шесть зубов. И колоссально жрет. »
Я сумку взял — она дала без спора: вдруг нам стоять до самого конца- Народ начнет сходить еще не скоро… Она рассказывала про отца, про жизнь в Чите, где всякого хватало, про всякие другие города, — поскольку по стране ее мотало, как я успел заметить, хоть куда:
«Ну вот, к вопросу о житейской прозе. Чита — угрюмый город, захолу… Беременную, стало быть, увозят, и старший мальчик плачет на полу. На стуле муж, упившийся в сосиску, да главное — сама она в соплю. Хотят везти в роддом, а он неблизко. Она орет: «Не трогай! Потерплю! » И дальше — алкогольный бред кретинки. Собрали вещи, отвезли в роддом — орала, билась: «Где мои ботинки-! » Ну, отыскали их с большим трудом. Она их подхватила и сбежала — буквально чуть уже не со стола. Представь себе, так дома и рожала. И знаешь, все нормально — родила! »
И, радуясь, что поезд проезжает хоть пять минут, а под горой, в тени, — да, думал я, они легко рожают, — еще не уточняя, кто они.
Они вокруг сидели и стояли — разморены, крикливы, тяжелы. Из сумок и пакетов доставали хлеб с колбасою, липкой от жары, черешню, лук, бутылки с газировкой… И шлепали вертящихся детей, и прибывали с каждой остановкой, теснясь все раздраженней, все лютей… Обругивали — кстати ли, некстати ль, — друг друга в спорах, громких испокон… Листали замусоленный «Искатель» — возможно, «Человека и закон»… И в гром состава, мчащего по рельсам, минующего балки и мосты, вплетались имена «Зайков» и «Ельцин», знакомые уже до тошноты.
Стоп! Разве в этих, в старых или в малых — родных не вижу- Я ли не как все- Я сам-то, что ли, вырос на омарах- Да никогда! На той же колбасе. И то резон — считать ее за благо… Не ваш ли я звереныш и птенец- Какого я не в силах сделать шага еще, чтоб с вами слиться наконец- Да сам я, что ли, склонен жить красиво-! Я сам — из той же злобы и тщеты, того же чтива и того же пива (и слава Богу, что не из Читы! ). Ужель мне хода нет и в эту стаю- Чем разнится от века наша суть- Не тот же ли «Искатель» я листаю, не в тех ли электричках я трясусь- Но, помнится, от этого расклада мне никуда не деться с ранних лет…
И нам под вас подлаживаться — надо.
А вам под нас подлаживаться — нет.
…С рожденья мне не обрести привычки к родной, набитой, тесной, сволочной, обычной подмосковной электричке. К обычной, а особенно к ночной. К тем пассажирам — грязным и усталым, глотающим винцо, ходящим в масть. К безлюдным, непроглядным полустанкам, где не фиг делать без вести пропасть, под насыпью, под осыпью, в кювете, без имени, без памяти, в снегу… Я многого боюсь на этом свете, но этого… и думать не могу.
…И все-таки, как беженец из рая, опять уйдешь, опять оставишь дом, насильно в эту жизнь себя внедряя, чтобы не так удариться потом. Ведь сколько эта пропасть ни безмерна, сколь яростно о ней не голоси, — но как тонка, как страшно эфемерна граница между миром — тем и сим…
То ль действовала долгая дорога, дух пота и дешевого вина, — но внутренняя тошная тревога по мере приближенья Чухлина росла, росла, ворочалась… Не скрою (хотел бы, да не выйдет все равно), соприкасаться с жизнию чужою мне до сих пор непросто…
Чухлино.
Нет, станция была обыкновенна, — трава, настил дощатый, тишина, домишко с кассой, — словом, не Равенна, но очень хорошо для Чухлина. «Да полно, — думал я, ломая спички и отряхнув рассыпанный табак, — вдруг и в Равенне те же электрички- А как без них- — наверное, никак. »
В автобусе, идущем от поселка, с намереньем приобрести билет я вынул кошелек, застежкой щелкнул и обнаружил: денег больше нет. Хотя за счет любимой ехать тяжко, я произнес, толкнув ее плечом:
— Пожалуйста, купи билеты, Машка! Потом верну, с процентами причем.
Я повернулся в давке правым боком (я так и ехал — с сумкой на боку):
Кругом входили. Маша в сумке рылась и бормотала под нос:
— Ну, дела! Да где ж она лежит, скажи на милость- Не может быть, ведь только что была!
Я видел нечто вроде косметички — так, сумочка потертая весьма… Она ее достала в электричке, чтоб показать мне фото из письма.
— Выходим! Сумки нет!
Проехав мимо, автобус нам прощально поморгал. Она достала все: коробку грима, две наших куртки, зонтик и журнал, обшарила у сумки все карманы…
— Там паспорт! Документы! Аттестат! Все фотографии! Письмо от мамы! И деньги там — четыре пятьдесят!..
Я чуть стоял: все было как в тумане, как бред — не может быть, но так И есть… Я жалко рылся в собственном кармане, хоть сумке нипочем туда не Влезть, — да и к чему- Ведь я запомнил внятно: конверт открыла, фото убрала И косметичку сунула обратно…
Она понуро к станции брела, полусогнувшись под ноги глядела, зашла на остановке за скамью… И ужас, без просвета и предела, наполнил душу робкую мою.
Воистину, бывают же пролеты! Узнают (кто узнает-! ) — не простят. А там — характеристика с работы, билеты, деньги, паспорт, аттестат… А завтра ей прослушиваться. Боже! Ко всем волненьям — на тебе, душа! И это ты подстроил! Я- А кто же-!
Без паспорта. И денег ни гроша… Но как же это вышло, в самом деле- Ведь только-только, возле Чухлина, мы эти фотографии глядели, и эту сумку прятала она… А может быть, и выронили в давке, — все может быть. На выходе… А вдруг-!
Она сидела на горячей лавке, коленями зажавши кисти рук, глядела вниз, на доски под ногами, не думая ни биться, ни рыдать…
Я подошел. «А может быть, цыгане- — мелькнула мысль. — Да что теперь гадать! »
Все думая сбежать от этой жути, не признавая за собой греха, я все еще надеялся, что шутит: сейчас достанет сумку и «ха-ха! » Пусть хоть кричит, хоть плачет, — нет, нимало! Глаза пустые, и запекся рот. Она сама еще не понимала. И это означало, что не врет.
И в мыслях — вялых, мусорных, проклятых — все возникало: «Вызвался, дурак! Ну ладно бы — случилось это в Штатах… А ведь у нас без паспорта — никак!..»
…И все-таки — есть некая защита. Стремительный наркоз. Всегда готов. Спасение от мелких пыток быта, потерь любимых или паспортов. Глухой удар свершившегося факта, томление напрасной суеты… Все носишься, все не доходит как-то. Потом дойдет — и уж тогда кранты!..
Всего не сознавали до сих пор мы. Пока она, уставив в точку взгляд, еще сидела на краю платформы, — я повернулся и пошел назад, заглядывая под ноги, под лавки, — распаренный, испуганный и злой…
Клочок земли с клочками чахлой травки, заплеванный подсолнечной лузгой, утоптанный до твердости бетона… Собака, задремавшая в тени…
Она сказала, не меняя тона:
— Ну ладно, ехать надо. Ждут они.
Я поразился: держится! Куда там! Не рвет волос, не требует воды, меня не объявляет виноватым. Есть женщины: угрюмы и тверды. На чем стоят — уж в том не прекословь им: недаром и в глазах ее — металл… — Билеты — к черту! Паспорт восстановим, другое — вышлют, — я пролепетал. — А денег дам — осталось от степухи, и гонорар через четыре дня…
Ее глаза, как прежде, были сухи и, как всегда, смотрели сквозь меня.
— Кто вышлет-то- — она спросила тихо. — Мать с Аськой на Байкале. Не в Чите. Друзья вот разве — Леха. Или Тимка. Они могли бы выслать. Да и те… И Леха, ко всему, без телефона, а Тимка на работе допоздна… И Аська потерялась. В смысле — фото. А я их в Ленинград отцу везла.
Потом мы ждали больше получаса. Асфальт, окурки, пыль, песок, забор. Молчали — разговор не получался, да и какой тут, к черту, разговор! Чужой поселок, где, по сути дела, ни близких, ни знакомых, — никого. Безлюдье. Пыль. Распаренное тело… Мне страшно тут, а ей-то каково-.
…Автобус подошел, как бы хромая, — клонясь направо, фыркая, гудя, — и скоро улицею Первомая мы с Машей шли — не знаю уж, куда. По матерью указанным приметам она с трудом искала нужный дом.
— Нет, погоди, — не в этом и не в этом… Должно быть, в том. А может быть, и в том…
Какой-то вялый пес, с ленцой полаяв, привстал и вновь улегся под забор. Дом отыскался, — не было хозяев, и это был совсем уже минор. Моя любовь сидела у забора, в густой траве. Ей было все равно. Признаться, безысходнее укора я не видал достаточно давно.
Вот тут я наконец и докумекал, — а прежде понимал едва на треть! — что ужас не в потере документа, не в том, чтоб в институте пролететь, не в том, чтобы в толпе других счастливцев не пересечь заветную черту, не в том, чтобы с оравой их не слиться, — а в том, чтобы лететь назад, в Читу, чтобы опять работать, где попало, считать копейки, дочку поднимать, повсюду слышать: «Ты ведь поступала! ». Всем объяснять: «Попробую опять»… В пустой Чите, безденежьи проклятом, — ах, кони, кони, больно берег крут… Вот что пропало вместе с аттестатом.
И если в институте не поймут…
Но тут, по стекла пылью запорошен, по улице, по правой стороне, проехал темно-красный «Запорожец», принадлежащий Машиной родне. Они ее узнали, чуть не плача.
— А это муж твой, что ли- Что же прячешь -
— Да нет, не муж, какое… Друг он мне.
Хотя она тут не бывала сроду, но вся родня, собравшись на крыльце, признала материнскую породу в ее речах, фигуре и лице. До кладбища нас довезли в машине. Путь — километров около пяти. Она взяла пионы. Мы решили, что мне к могиле незачем идти.
…Кладбищенский покой традиционный, тишь, марево июньского тепла. Березы над оградою зеленой слегка шумели — Троица была. На двух березах с двух сторон дороги висели две таблички жестяных, и обрывались на последнем слоге, не умещаясь, надписи на них, расползшимися буквами по жести: «Вас просит поселковый исполком класть старые венки не в этом месте, а в отведенном. Просьба это пом…»
Ребенок, — самый дальний Машин родич, одна из тех белесых милых рожиц, которые особенно люблю, — с собою взятый в тот же «Запорожец», в отсутствии отца пополз к рулю. Он жал гудок, жужжал, крутил баранку и, радостным оборотясь лицом, мне пальцем показал на обезьянку, привешенную к зеркальцу отцом.
…На кладбище народу было много, и странный мужичок еще бродил — внезапно, безо всякого предлога, он останавливался у могил, склонялся к ним, — читая, что ли, имя- — причем склонялся низко, до земли… Но тут вернулась Маша со своими. Уселись в «Запорожец», завели…
— Кто это- — я спросил, не понимая.
— Да их тут много. Троица сейчас, — кто ходит, оставляем в поминанье стопашечку, как водится у нас. Ну, всяко — самогоночка бывает, а этих после ходит без числа, опохмеляться ж надо, — допивают, — мать мальчика в ответ произнесла. — А то, бывает, просит, как собака: «Дай на похмел! » — «На, отвяжись ты, на!..».
И Маша улыбнулась, но, однако, уж лучше бы заплакала она.
Она как будто тяготилась мною, и это бы почувствовал любой. Моей — вполне достаточной — виною, своей — вполне достаточной — бедой. Не знаю, где и как, — по крайней мере, в России этого не превозмочь: любовь не возникает при потере всех документов, паспорта и проч. Особенно в период абитуры, без помощи от матери-отца, когда еще не пройденные туры потребуют собраться до конца… Любовь, когда кругом чужие стены, когда от зноя плавятся мозги, любовь — в условьях паспортной системы, собак, заборов, пыли и лузги-. Да и во мне самом преображалось то, что меня за нею повело. Какая тут любовь- — скорее жалость… Вина. Тоска. И очень тяжело!
…А Машин дед в поселке жил у некой сердечной, одинокой и простой заведующей местною аптекой (другие называли медсестрой). Не знаю точно, да и все едино. Нас подвезли и в дом позвали: «Ждут». Все, что осталось, — записи, машина и документы, — находилось тут.
Был стол накрыт, и, как обыкновенно, за ним заране собралась родня. Им Маша пошептала и мгновенно ушла, не оглянувшись на меня. Две женщины закрылись с нею в ванной… Потом она оттуда вышла вдруг — походкой новой, медленной и странной, в застиранном халатике, без брюк.
«Кровотеченье… Экая морока! — подумал я, помимо воли злясь. — Ведь знала все! Не рассчитала срока и по жаре куда-то собралась! Да тут еще, ети ее, потеря всех документов… Если бы найти! Доехать до Москвы, по крайней мере! А вдруг ей худо станет по пути-»
Но нет, пока держалась. Сели рядом. Хозяева разлили самогон. Она, конечно, отказалась (взглядом). Я думал отказаться ей вдогон, но после передумал: в самом деле, в такой тоске не выпить стопку — грех. Кругом, как полагается, галдели. Хозяйка говорила громче всех:
— Недавно мы с племянницей на пару, — ох, выбрались-то в кои веки раз! — поехали в Москву смотреть Ротару и видели ее — ну прям как вас! Ходила по рядам и пела, пела — сначала брат с сестрой, потом она, — а платье-то открыто, ясно дело — гляжу, спина — вся потная спина!..
И я подумал с тайною досадой на собственную мелочность и спесь — ведь вон как уминаю хлеб и сало, которые мне предложили здесь, — что стоило доехать аж до центра и за билет переплатить сполна за то, чтоб ей из этого концерта запомнилась лишь потная спина!..
Мне было стыдно перед этим домом. Кто я такой, что так со всеми строг- Здесь так милы со мною, с незнакомым, как мне и со знакомым — дай-то Бог!..
…Здесь устоялся дух жилья чужого — все запахи, все звуки, весь уклад. Здесь все стояло прочно и толково, как на деревне и дома стоят. Диван со стопочкой подушек-думок, для праздника придвинутый к столу, в буфете старом — пять хрустальных рюмок и зеркало высокое в углу, и марлевый клочок, прибитый к фортке — от комарья, и фото на стене — серьезный юноша во флотской форме, хозяйка в шали… Я хмелел, и мне хозяйка говорила почему-то, на Машу взгляд переводя порой:
— Как он приехал, я жила без мужа, он, стало быть, был у меня второй. Но мы не расписались, — мне ж не двадцать, как он пришел, мне было сорок пять… Да мы и не хотели расписаться, нам только б вместе старость скоротать… Под шестьдесят ему уже, не шутка. Ко мне переселился, в этот дом. Врачи сперва сказали — рак желудка, нет, легких, — обнаружилось потом. Да что теперь… Его у нас любили. Я тут поговорила — к сентябрю и памятник поставят на могиле, — его любили, я же говорю. А мне теперь, одной… — она всплакнула, взяла стакан наливки со стола, немного отпила, передохнула…
— Насчет машины — сразу отдала. Что мне с машины- Отдаю не глядя. Тут, Маша, скоро твой приедет дядя, — он сам тогда оформит все дела. Ему и чертежи отдам навечно, — спецам бы показать, да их же нет, — а я не понимаю ни словечка… Ну он-то разберется: инженер!..
Выходит, Маша попусту крушилась, мы попусту мотались в Чухлино, поскольку все без нас уже решилось и, видимо, достаточно давно.
…Уже по пятой рюмке выпивали, и все же не предвиделось конца. Уже с каким-то гостем — дядей Валей — мы «Приму» закурили у крыльца… Двухдневною щетиною темнея, он говорил:
— Да ладно, не темни! Ты этого… того… серьезно с нею- Смотри, чтоб строго! Чтоб она — ни-ни! Я со своей-то все молчу, не пикну, приду из рейса (раньше шоферил), — молчу, молчу, а после как прикрикну: «Замолкни, курррва! Что я говорил! ». Держи ее, чтоб поперек ни слова! Нет хуже, чем мужик под каблуком! Но знаешь, раз ударил бестолково, — не представляешь, как жалел потом! Слегка совсем, — кулак-то был увесист, — да так, не столь ударил, сколь прижал, — так после месяц, слышишь, парень, месяц — буквально на горшок ее сажал!..
И, про себя жалея эту бабу, супругу надерзившую со зла, я думал, что досталось ей неслабо, раз месяц встать бедняга не могла! И в тот же миг, противу всяких правил, я подавил прорвавшийся смешок, поскольку с редкой ясностью представил, как я сажаю Машу на горшок.
Ну, дальше началась уже банальность, — я сталкивался с этим много раз:
— Сынок, а как твоя национальность- — промолвил дядя через пару фраз.
Направо, к клубу, улочкою узкой протарахтел усталый пыльный РАФ…
— Да русский, — я ответил громко, — русский. Насчет жены ты, дядя Валя, прав…
…Спустилась Маша, и довольно скоро нас к остановке отвела родня. Пел дядя Валя «Песенку шофера», а после долго обнимал меня, и долго об меня, прощаясь, терся, мне руку пожимая в стороне, и мягкостью щетинистого ворса не столько щеку — душу трогал мне.
…Направо, в полуметре от дороги, по склону горки, в сторону реки, медлительно тянулись огороды — картошка, помидоры, кабачки, там рос укроп зеленой паутиной, ухоженный весьма, поскольку свой…
Я чувствовал себя такой скотиной, от Маши веяло такой тоской, что я искал спасенья в разговоре и выдавил сквозь гомон и жару:
— Сейчас приедем!
И добавил вскоре:
— Тебя считали за мою жену! А классная родня, на самом деле. Вот этот дядя Валя — просто клад!
Ее глаза совсем оледенели. Их синеве я был уже не рад.
И, не спокойная уже, а злая, но тихо (а уж лучше бы на крик) — сказала:
— Где тут клад, не понимаю-! Несчастный, старый, спившийся мужик! Напьется, так чудит — гостям потеха. Он нам родня. И жаль его, и злость. Тебе-то что — приехал и уехал! — и отвернулась, добавляя:
— Гость!..
…И в электричке стоя и от зноя томясь, я думал: «Так! Она права. Так можно ненавидеть лишь родное. Есть право ненавистного родства. »
Темнеет, и тяжелый, самогонный хмель голову туманит, — чуть стою, — и в тряске изнуряющей вагонной я вдруг увидел спутницу свою.
Да, в первый раз! Уставясь синим взглядом куда-то в зелень мутного окна, ты ехала в тот миг со мною рядом, моя кровоточащая страна, и вырисовывалась, вырастая из темноты, из трав, из тополей, истомная, истошная, пустая истерика истории твоей. Вагон дрожал. Мелькали балки, стрелки, летели птицы, рушились дома… Раздоры, перепалки, перестрелки… Я встрепенулся. Я сходил с ума. Я посмотрел вокруг. Вагон качался, сквозь вату доходили голоса. Мы не проехали еще и часа, а ехать предстояло три часа…
…О, вечная отрава и потеха — отрава нам, потеха для гостей, — страна моя, где паспорта потеря есть повод для шекспировских страстей! Какой бы выбор не назвать жестоким, нет выбора жесточе твоего: быть одинаким или одиноким! Страна, где мой удел — боязнь всего! О, равенства прокрустова лежанка! Казарма! Паспорт! Стройные ряды! Тебе меня не жалко! Жарко!.. Жарко!.. Что, близко- — полдороги впереди…
…Истертых истин истовая жрица, всегда за пеленою проливной, — все упадет в тебя, и все пожрется болотом, болью, блажью, беленой! О, гром на стыках — вспышки, стачки, стычки, прозренья запоздалого стыда! Ты скоро всех загонишь в электрички, летящие неведомо куда! Отечество погудок и побудок! Но в тамбуре, качаясь у стекла, я оборвал себя: «Заткнись, ублюдок! Чего она тебе недодала-! ». Вот то-то и оно — родство по крови! Гам города- — звон рельсов- — зов земли- — но я уже нигде не смог бы, кроме! Люблю- привык- — как хочешь назови! Но что мне клясться, пополняя стадо клянущихся тебе до хрипоты- Как эта девочка, что едет рядом, моей любовью тяготишься ты! Разбойник, ненадежный твой любовник, единственный любимый до конца, вчера ушкуйник, нынче уголовник, — твоих детей оставил без отца!..
И сколько бы я от тебя ни бегал, — я пойман от рожденья. Не лови! Ведь от твоих нерегулярных регул мы все уже по горлышко в крови! И боль твоя, что вечно неизбывна, — она одна в тебе еще жива! Отечество воинственного быдла, в самой свободе — злобная рабыня, не Блокова, а Лотова жена! О Русь моя! Вдова моя! До боли! до пьяных слез! до рвоты кровяной! Да сколько ж там- Приехали мы, что ли- Нет, полчаса осталось… Что со мной-!
Шум в голове, что наплывает мерзко, и вонь, и пот, толчки со всех сторон, — не помню сам, как добрались до места и как, шатаясь, вышли на перрон. Мы пробирались, стиснутые давкой, в вокзальный куб, сиявший впереди. Я вел ее в милицию, за справкой.
— Где отделенье -
— Спросим, погоди.
Носильщик долго объяснял коряво, — мол, выйти там-то, обогнуть вокзал, — и наконец рукой куда-то вправо от площади вокзальной указал. Я чувствовал, что Маша на пределе. Она молчала, сдерживая боль. Мы долго шли и надпись разглядели на здании: «Таможенный контроль».
Кругом царило запустенье свалки. Я слышал, как пульсируют виски. Валялись стержни от электросварки и проволоки ржавые куски. Мы обошли неведомое зданье — «Да что такое- Заблудились, что ль-! » — но на торце, прохожим в назиданье, читалось вновь: «Таможенный контроль».
Мы вышли из двора, пошли направо — в ту сторону, где, зол и языкат, раскинулся и плавился кроваво июньский продолжительный закат, — и долго мы по станции плутали меж низенькими зданьями, доколь на самом дальнем вновь не прочитали: «Инспекция. Таможенный контроль».
И в это время почва потерялась. Мы выпустили ниточку из рук, и стала очевидна ирреальность всего происходящего вокруг. Вокзал шумел невнятно и тревожно. Все на вокзале были заодно. Я понимал, что это невозможно, но был в себе не властен все равно. Стоял многоголосый гам эпохи — злой- возбужденный- — кто их разберет-! — и посредине этой суматохи носильщик ехал задом наперед.
…Был некий дом, стоящий в отдаленье. Дружинник — усмехавшийся юнец — нам объяснил, что это — отделенье, и мы туда попали, наконец. Перегородкою из плексигласа был отделен дежуривший майор. Он говорил, не повышая гласа. По виду судя — уроженец гор. В дежурке также помещался столик, что оживляло скудный интерьер. За столиком скандалил алкоголик, родившийся в Казахской ССР. Майор читал ему его анкету, а тот кивал, губами шевеля, и вдруг вскричал: «А кошеля-то нету! Куда же я пойду без кошеля-! Кошель отдайте! Ваши ведь забрали! Зачем- Никто вам права не давал! ». Он изрыгнул поток цветистой брани и снова обреченно закивал.
Мы постучали в плексиглас. «Потише! » — сказал майор и спичку погасил. Сержант к нам вышел — толстый, симпатичный, — и обо всем подробно расспросил. Дослушав, он сочувственно заметил: «Все может быть. И паспорта крадут. Сейчас дежурный разберется с этим, а после — с вами. Подождите тут».
И Маша, вырвав листик из блокнота и вытащив из сумки карандаш, прилежно принялась царапать что-то…
Гвоздимые строками, Стойте немы! Слушайте этот волчий вой, Еле прикидывающийся поэмой! Дайте сюда Самого жирного, Самого плешивого! За шиворот! Ткну в отчет Помгола. Смотри! Видишь — За цифрой голой…
Ветер рванулся. Рванулся и тише… Снова снегами огреб Тысяче — Миллионнокрыший Волжских селений гроб. Трубы — Гробовые свечи. Даже вороны Исчезают, Чуя, Что, дымясь, Тянется Слащавый, Тошнотворный Дух Зажариваемых мяс. Сына - Отца - Матери - Дочери - Чья-! Чья в людоедчестве очередь-! .
Помощи не будет! Отрезаны снегами. Помощи не будет! Воздух пуст. Помощи не будет! Под ногами Даже глина сожрана, Даже куст.
Нет, Не помогут! Надо сдаваться. В 10 губерний могилу вымеряйте! Двадцать Миллионов! Двадцать! Ложитесь! Вымрите!..
Только одна, Осипшим голосом, Сумасшедшие проклятия метелями меля, Рек, Дорог снеговые волосы Ветром рвя, рыдает земля.
Хлеба! Хлебушка! Хлебца!
Сам смотрящий смерть воочию, Еле едящий, Только б не сдох, — Тянет город руку рабочую Горстью сухих крох.
«Хлеба! Хлебушка! Хлебца! » Радио ревёт за все границы. И в ответ За нелепицей нелепица Сыплется в газетные страницы.
«Лондон. Банкет. Присутствие короля и королевы. Жрущих — не вместишь в раззолоченные хлевы».
Будьте прокляты! Пусть За вашей головою венчанной Из колоний Дикари придут, Питаемые человечиной! Пусть Горят над королевством Бунтов зарева! Пусть Столицы ваши Будут выжжены дотла! Пусть из наследников, Из наследниц варево Варится в коронах — котлах!
«Париж. Собрались парламентарии. Доклад о голоде. Фритиоф Нансен. С улыбкой слушали. Будто соловьиные арии. Будто тенора слушали в модном романсе».
Будьте прокляты! Пусть Вовеки Вам Не слышать речи человечьей! Пролетарий французский! Эй, Стягивай петлею вместо речи Толщь непроходимых шей!
«Вашингтон. Фермеры, Доевшие, Допившие До того, Что лебедками подымают пузы, В океане Пшеницу От излишества топившие, — Топят паровозы грузом кукурузы».
Будьте прокляты! Пусть Ваши улицы Бунтом будут запружены. Выбрав Место, где более больно, Пусть По Америке — По Северной, По Южной — Гонят Брюх ваших Мячище футбольный!
«Берлин. Оживает эмиграция. Банды радуются: С голодными драться им. По Берлину, Закручивая усики, Ходят, Хвастаются: — Патриот! Русский! »
Будьте прокляты! Вечное «вон! » им! Всех отвращая иудьим видом, Французского золота преследуемые звоном, Скитайтесь чужбинами Вечным жидом! Леса российские, Соберитесь все! Выберите по самой большой осине, Чтоб образ ихний Вечно висел, Под самым небом качался, синий.
«Москва. Жалоба сборщицы: В „Ампирах“ морщатся Или дадут Тридцатирублевку, Вышедшую из употребления в 1918 году».
Будьте прокляты! Пусть будет так, Чтоб каждый проглоченный Глоток Желудок жег! Чтоб ножницами оборачивался бифштекс сочный, Вспарывая стенки кишок!
Вымрет. Вымрет 20 миллионов человек! Именем всех упокоенных тут — Проклятие отныне, Проклятие вовек От Волги отвернувшим морд толстоту. Это слово не к жирному пузу, Это слово не к царскому трону, — В сердце таком Слова ничего не тронут: Трогают их революций штыком.
Вам, Несметной армии частицам малым, Порох мира, Силой чьей, Силой, Брошенной по всем подвалам, Будет взорван Мир несметных богачей! Вам! Вам! Вам! Эти слова вот!
Цифрами верстовыми, Вмещающимися едва, Запишите Волгу буржуазии в счёт!
Будет день! Пожар всехсветный, Чистящий и чадный. Выворачивая богачей палаты, Будьте так же, Так же беспощадны В этот час расплаты!
- на этом свете Гоголь Говаривал много. Много он понимает — Этот самый ваш Гоголь! В СССР От веселости Стонут Целые губернии и волости. Например, Со смеха Слёзы потопом На крохотном перегоне От Киева до Конотопа. Свечи Кажут Язычьи кончики. 11 ночи. Сидим в вагончике. Разговор Перекидывается сам От бандитов
К Брынским лесам
*
.
Остановят поезд — Минута паники. И мчи В Москву, Укутавшись в подштанники. Осоловели; Поезд Темный и душный, И легли, Попрятав червонцы В отдушины. 4 утра. Скок со всех ног. Стук Со всех рук: «Вставай! Открывай двери! Чай, не зимняя спячка. Не медведи-звери! » Где-то С перепугу Загрохотал наган, У кого-то В плевательнице Застряла нога. В двери Новый стук Раздраженный. Заплакали Разбуженные Дети и жены. Будь что будет… Жизнь — На ниточке! Снимаю цепочку, И вот… Ласковый голос: «Купите открыточки, Пожертвуйте На воздушный флот! » Сон Еще Не сошел с сонных, Ищут Радостно Карманы в кальсонах. Черта Вытащишь Из голой ляжки. Наконец, Разыскали Копеечные бумажки. Утро, Вдали Петухи пропели… — Через сколько Лет Соберет он на пропеллер - Спрашиваю, Под плед Засовывая руки: — Товарищ сборщик, Есть у вас внуки - — Есть, — Говорит. — Так скажите Внучке, Чтоб с тех собирала, — на ком брючки. А этаким способом — через тысячную ночку — Соберете Разве что На очки летчику. — Наконец, Задыхаясь от смеха, Поезд Взял И дальше поехал. К чему спать - Позевывает пассажир. Сны эти Только Нагоняют жир. Человеческим Происхождением Гордятся простофили. А я Сожалею, Что я Не филин. Как филинам полагается, Не предаваясь сну, Ждал бы Сборщиков, Взлезши на сосну. 1924 г.
Я усумняюсь. Я один. Нет ничего. Семья Вещей, времен, существ мне стала чем-то прочим, И я на все лады толкаем и порочим, Представ пред лик беды, как судная скамья. Сидит существования зверинец – Как в клетках – в толстых шкурах бытия, И одинок я больше, чем мизинец: Авось хоть пальцы-то ему друзья! А я – один. Я единиц единей. Во мне ль торчит ничто, как в самой середине - Я меньше единицы. (Ну и что ж-) Ни четверти, ни даже половине Не поклонюсь. Любая дробь – как дрожь. Не тронь меня! Не трогай!!! И не трожь!!! От уверений сделаюсь звериней, А я пока лишь тем-то и хорош, Что не хулю божественную ложь. Ужель с чужой столкнулась Суть моя - Иль всем умом, сумнения несущим – Как иск на суд присяжного жулья, – Воссел над Сущим я (и над Не-Сущим-), Как древний сборщик хлама и тряпья - И, как старьевщик, мой татарский ум Перебирает сей шурум-бурум - Перевирает цены и слова, Поправ судьбу, и правду, и права - Ужели я увяз Концом в Начале - А что же прежде мне примеры означали И признаки скупого жития - Они, как призраки, являлись и молчали (и все-таки кривлялись и кричали). И встал собор у века на причале, Как каменная серая ладья. К нему ветра пространства прибежали, Прибились волны времени к нему И у его подножия прижали Ветхозаветную глухонемую тьму. Но если я глаза повыше подниму – Стоит собор, раскрытый, как скрижали, Стоит, с краями не сводя края, Стоит, закон и твердь в себе тая, Стоит, как каменная старая статья. Я, слава Богу, не забит в колодки И на скамейке шаткой у решетки – Как на философической кушетке – Сижу под взорами звереющих вещей И взглядом еле раздвигаю ветки Чугунных и деревьев, и теней. Как бедный круг с ничтожной серединой, Верчусь на месте. Ночь – не по уму. И я, как вознесенный перст единый, Указывать не стану никому. А звери всё торчат, и лезут вон из кожи, И кажут хари, морды, рыла, рожи (и кажется, что маски им дороже, Чем когти, зубы и тиски зверья). И толстокожего чужого бытия Боюсь, хотя бояться мне негоже. Сижу себе, как нищий на рогоже, Не лезу ни в герои, ни в вельможи, Ни даже в оскудевшие князья. Сижу на месте, сам себя стреножа И ночь по самой малости тревожа. Суди меня чем хочешь, Боже! Хоть всем собором каменным! И всё же Сам и Всему и Всякой Сути я – Высокий и бесправный судия. Иль в ночь под Новый год, дойдя до точки, Опять у года в полой оболочке Возник – слепым зародышем в яйце, Началом в самом крохотном конце, С личиной беспричинной на лице, С похабной размалеванною харей, И вновь свое справляю Рождество, Как сам себе чужое существо Средь приотворенных, как двери, тварей - Иль ум пестрее дикаря раскрашен И хищницам-вещам, как мертвый идол, страшен - Иль сам он, шут, широко ошарашен, Что липнет муть – тяп-ляп – галиматья, Что не могу и рук-то вымыть я - Нет, иноков вселенских одиноче, Келейных схимников и просто бобылей, Столбом я стал средь новогодней ночи, Как столп отшельничий и чей-то прочий, Который носа гулькина короче. А мимо, будто стадо костылей, – Слепые толпы дней и вечеров увечных, Поискалеченных зубами западней. И не хочу я у Очей у Вечных Узнать суть дела. Бог с ней! Им видней: Они меня темнее и умней. А где мне ведать, что умно, что глупо - Я, словно столб без фонаря, возрос. А рядом, погрузясь в объятия тулупа, Стоит, как сторож, вековой мороз. Дороги, реки, сёла, города Метет его седая борода. Бежит зима в веселой русской шубке, И шутки скалят крохотные зубки, И полночь тащит полное ведро… Я верую в приметы, как в добро, И вот вылупливаюсь из скорлупки, Как бедное и твердое ядро. И глаз проклюнулся – сей вездесущий хлюст. Но как помочь тебе, комочек пуха - Принять оковы ока, путы уха И паузу еще безусых уст - Как научить тебя, молокососа, Узнать заранее премудрость старика – Все козни кожи, все доносы носа, И казни костные, и язвы языка - Царапаясь на волю в голове, Как коготки, коснулись пальцы пленок, И вот, предчувствуя предсмертный взгляд в плеве, Рука моя желтеет, как цыпленок, В огромном черном рукаве. А через час она уже старуха И знает, что такое глум и глузд. Идут дозоры взора, слуги слуха. Подпольный воздух стал и чист, и пуст, В нем вольный свист разбойничьего лиха. Ты не разруха, мать-неразбериха, Ты повитуха-бобылиха, И развязались узы уст. Мели что хочешь, маленький Емеля! Любая истина верна. Любая мельница – лишь пустомеля, А правда – в муке зрелого зерна. Вращайся, дума, бедный жадный жернов! Прощайся с нею, горькая мука! Есть печи, пекари и есть в рядах обжорных Оборванные нищие века. И я хожу, голодный голодранец, Отведать там горяченькой беды И в отставной пихаю ранец Остатки скудные еды. Наелся – как навоевался, Хлебнул – как бы рубнул сплеча, По горло я нагоревался, Из мысли по пояс торча, Истошней истины крича, Как под кнутом у палача. Иль проще- Запросило тело Себя тайком, как калача, А баба-память налетела, Как оплеуха, сгоряча. И с окаянной оплеухой, С клеймом иль с влепленным блином Я шел, обвисший, лопоухий, Старинным, длинным-длинным днем, Как древним городом, и в нем На грязной площади базарной В великой злобе светозарной Зверел и медленно редел Зверинец и вещей, и дел. Так, видно, было, есть и будет. А сегодня Собрался на скамье я ночью новогодней И сжался всем собором от беды, От неуемной темноты исподней, От неразумной жалости Господней, Мороза бесприютного безродней… Но я запрягся сам в себя и еду (еще болят во мне копыт следы! ), На месте езжу я по собственному следу. Я не один. Я разный. Я из правды и вранья. Я вече вещее и суд извечный воронья, Воронка и сосуд, пчела, и мед, и ячея, Конь и дуга, хомут и омут, вожжи и шлея, Разинутый мой рот грозит, как смертью полынья. А сбоку рынок я, где праздничная толчея. Нет, я не одинок: еще дружу с Авосем я, И усумняются во мне, вкусив всего, семь Я.
Меня перепутать с пилотом Несложно — я молод и лих. Отыскивают по болотам Таких и не слишком таких. Я, глядя на башни и шпили, Чужие бомбил города — Пропитана тучами пыли Седая моя борода.
Дом творчества в этом отеле Был некогда. Писателбя Всей армиею улетели, И пухом им стала земля. На внуковском аэродроме Пилотов глотает удав Пространства, но в творческом доме Спасается летный состав.
Заснеженно летное поле, И заледенело оно. Болото вскипит поневоле, И кровь превратится в вино. Мы все тут заряжены с детства На вечную жизнь в облаках — Мгновенно успеет раздеться Уборщица с тряпкой в руках.
Удар в удар — Терпи, горяча! Сковал удал Четыре луча —
Да как схватит сваво ребеночка Из-под млата да на ладоночку!
Да дуть, да дуть Из всех из щек. — Хорош, гудут, Крестам кресток.
— Хорош кресток, Ему все враз. Чудён — чуток. С польцой, быть- — Ась -
Застыдился, дитя великое, Сам не знает, чего и выковал.
Пошел хвален В обгляд, в обмер. — Куды чуден! Каких-от-вер -
Вместо Сына-то Богородична — С лысениночкой посередочке!
Бородой, ворчат, Николиной — Отродясь таких не ковывали!
Не обманешь глазка нашего — Отродясь таких не нашивали.
Один: морской! Другой: нет, стой! Да ты с трусцой, Орут, с польцой -
Не посланец ли, блать ты пинская, Царя польского, попа римского -
Затосковал, Проста душа! Не я ковал — Рука пошла!
Чай одной, сокола, семеечки! — А престол (сокола) имеется -
Кажи закон! Твори поклон! — В лесах крещен, В водах крещен…
То ли Савлова, то ли Павлова — Отвяжитеся, черти-дьяволы!
Громка глотка, Плоха шутка. Один: Вот как - Другой: ну-тко - ... . ... . ... . Пропал Ёрка! ... . Так бы малого и застукали, Каб не спутник ему заступою.
Сокола уд- лые! Молота нержавые! Не могите малого — Его дело правое!
У конца надвышнего — Своя линия. Не могите пришлого: Его дело иное.
Зародил Бог ёлочку — Всотером не свалите! Вы на него с молотом — А он с наковаленкой!
Горячи в нем соки-то, На обиду скоренький! Вы на него с попиком, А он — с колоколенкой!
С дубком — он с дубравою! С катком — а он с прачешной! Кресток не по нраву вам - Часок поартачитесь.
То ж с злаком, то т с ягодой, Смекай, орлы-лебеди! Не тем плох, что пагубен, А тем плох, что невидаль.
Глазурь пообсохла ли - Глаза ль приспособились - Так не плюйте ж, соколы, Без стыда, без совести.
— Без ума-без разума На денек сей нынешний: Чай, сама сыра-земля Началась с новиночки!
Концы равно-краткие - Посередке место гладкое - Сроки должные исполнятся, Место мастером заполнится.
... . По его, Егорья, образу. И пойдет сия новиночка Под его, Егорья, имечком Светлить груди приосанены Всему войску православному —
Степным в Туле, морским в Гатчине, Новобранщине — солдатчине, Эполетщине — бобёрщине, Всей пехотщине, поморщине,
Пока Русь царям — лбом стукает. А цена честну кресту тому — Крупна ставка, страшна денежка — — не наденете.
Ничем, Русь страна Иванова, Окромя как только раною Честн- й, грудкой раззадоренной, Не добыть креста Егориева.
— Как пожжет Москва домки — Во всем царстве ни доски! Временам тем пасынковым Запасаем пасочницы.
Хошь пуст алтарь, А все а воскрес: — Дозволь, кустарь! — Бери, вострец.
А волчок на него с забранкой: — Не балуй, говорю, рубанком!
На то кустарь, Чтоб впредь, как встарь. В башке пошарь — А есть в ней царь -
От двух рук таковых искусства — Схоронись, говорю, под кустик!
Оконцы ясные, Перильцы — красные, Столбочки пряменьки, В два света храминка —
Кому дом таков казист - — Без гробов, указ, возить. Хороши и голенькие! А мы им — дубовенькие.
Все одно-погудка-гнет, Чего тёс переводить - Ни щепы, ни стружечки вам — А мы им — со служебками.
— Дозволь, отец! — Изволь, сынок! Берет вострец, А волк с’под ног:
Высок-, соколок, занесся! Кому стройка, а кому сноска!
Хошь волк-я-зверь, В- сь век свой пеш — Сперва отмерь, Потом отрежь, —
Размахнись по сваму медведству — Ан и выйдет лад- нно место!
Ужо, Егор, и нас с тобой Возьмут, — кровцы прикапливай. Глядит Егор: печь красная. — Топи, топи, подтапливай!
Вокруг печи — треск-искриё, Внутри печи — шум-Ладога. Глядит Егор: куды страшно! — Топи, топи, подтапливай!
Ей... . , дуб — прутиком, Не то что дом — слон вместится! Вокруг печи — люд крутится, Внутри печи — сплав бесится.
— Нет, жидок так, а эдак — густ! Эх, три беды раз в три года! Хоть взвод те в пасть — все глот твой пуст! — Топи, топи, подтапливай!
Да што дубы! Да што пуды! ... пасть шире лишь. Еще руды! еще нуды! — Топи-топи — подшвыривай!
Рудянку, крупку да с горшком Сотрет! Свяжись с нищухою! Востр--железным посошком — Стоит мужик — сплав щупает.
... чтоб первый сорт Звони! Доспевай, …… -варево! Нет, мягок так, а эдак… — Черт! Топи-топи-подваливай!
Все не таков, все не таков…
Нет тебе адовых котлов, Плавильщики-литейщики!
Кровного поту котелок — Обед, навар — мозг с костью. — Из того сплаву, соколок - Колокола московские!
Как зарвется Москва-мать, Как начнут переливать — Не дошел и Тушинский — Колокола на пушечки.
Протрезвись, простой народ! Стань, колокол, пулемет! Пали в веру греческую! А мы... . — вдесятеро!
Как пойдет своих сынов Нагишом в собачий ров Валить: нужда комнатная! А мы сверху: вспомнится вам!
Обойдется Москва-мать, Да уж негде... взять. Мастерства заливчатого, — А мы вдруг — малиновками!
— Велик, знать, Бог! — И сын с ним, Дух. Стоит дубов, Вдруг чтой-то — бух!
В саму гущу-то, в саму жижу — Не то груша, не то булыжник -
Молчит артель, Язык отсох. Аль сон-на-хмель - Вдруг ктой-то: ох,
Братцы! Влас-Митрофан-да с Савкой! Пропал благовест! пропал сплав-то!
Ох, пот-наш-труд! Ох, звон-наш-сплав! Типун-те-лют! На глаз твой прав!
Да нацелившися, да вс- враз: — Типун, дурень, тебе на лев глаз!
Тут чаще пуль В него артель: — Ох ты, сосуль — Орут-капель!
Кто ж эт’в... слезу ронит! Самовар ты аль рукомойник -
О... . — наш-цех! Товар-наш-брак! Добро б с opеx, А то — с кулак!
Ох ты дуб-дубрецкий-балка! А дурище-то: «Мо — оскву жа — aлкo! »
— Врешь, каланча, Мочить не смей! Слеза, моча — Одна мокредь.
Видно, мать-то твоя волчица! ... . — в котел мочиться!
Ох ты нахал, Орут, негож. Ревун напал — Да где ж, да кто ж —
В самы сливки-то, в самы пенки! — Ну и стал бы себе у стенки.
Хорош мужик! Где встал, там льет! Ай хряк- ай бык - Да скот и тот —
Чтобы место свое впредь ведал — Самого тебя — слезе следом!
Глубок котел, Сажен, быть, сто. Молчит осел. А волк — волк што -
Ничего себе носик черный. Только шерсть у него кверх корнем.
И в переруб — Умен — нишкни! — «Он, может — дуб, А вы так пни!
Да в такой-то слезе — врать буду- — Серебра почитай с три пуда.
А ну к’ старшой, Взгляни в горшок, Каков настой - Каков борщок-»
Что ж эт’, родные- что и эт’ с сплавом - А с сплавом — то, а с сплавом — так:
Чистое с- ребро черп- к Несет — затрясся черпачок — Чистое серебро течет. Остолбенел: Столбняк — народ Кто — мак, кто — мел, А кого — в пот.
А волчище-то, хвосток трелью: — Ну а и при ём подмастерье!
И весь урон-то ваш-изъян, Что будет звон ваш серебрян,
Один: мать честна! другой: сон чист!
Под образа б Тебя, слона! Ну и слеза, Орут, жирна!
А волчок, аблакат занозист: — Поглядел бы на наш колодец!
... . ... . Вдруг ктой-то:... . Да в ножки: бух!
Вались, родные, на всех хватит! Да все разом вдруг: про — ости, братец!
Что енерал на площади ... . — а кругом бухают, Проломанный картуз к груди, Стоит Егор, звон слухает. Начата 23-го января, кончена начерно 1-го марта Медон
Вот ругань плавает, как жир, Пьяна и самовита. Висят над нею этажи, Гудят под нею плиты, И рынок плещется густой, Как борщ густой и пышный, А на углу сидит слепой, Он важен и напыщен. Лицо рябее решета, В прорехи брезжит тело. А на коленях отперта Слепая книга смело. А женщины сомкнули круг, Все в горестях, в поту, Следят за пляской тощих рук По бледному листу. За потный рыжий пятачок, За скудный этот звон Судьбу любой из них прочтет По мягкой книге он. И каждая уйдет горда Слепым его ответом… Но сам гадатель не видал Ни женщин и ни света… Всё смыла темная вода… К горстям бутылка льнет, И влага скользкая тогда Качает и поет. И видит он тогда, что свет Краснеет густо, вязко, Что линий не было и нет, И нет иной окраски… И вот когда он для себя На ощупь ждет пророчеств, Гнусаво матерясь, скорбя, Лист за листом ворочая. Но предсказанья ни к чему, И некому сказать, Что смерть одна вернет ему Небывшие глаза.
Пожертвуйте, благодетели, На новый колокол — Глас господень. Звон колокольный С напевом ангельским Дивно сходен. Святые отшельники В виденьях слышали Лик небесный; Святые отшельники Верно запомнили Нездешние песни. Наш звон православный Напевом ангельским Поет и трубит. Пожертвуйте, православные, На новый колокол, Что милость будет. Вас бог не забудет. 24 августа 1898
Домашней хозяйке Товарищу Борщиной Сегодня Испорчено Все настроение. А как настроению быть не испорченным - На кухне От копоти В метр наслоения! Семнадцать чудовищ Из сажи усов Оскалили Множество Огненных зубьев. Семнадцать Паршивейших примусов Чадят и коптят, Как семнадцать Везувиев. Товарищ Борщина Даже орала, Фартуком Пот Оттирая с физии — «Без лифта На 5-й этаж Пешкодралом Тащи 18 кило провизии! » И ссоры, И сор, И сплетни с грязищей, Посуда с едой В тараканах и в копоти. Кастрюлю Едва Под столом разыщешь. Из щей Прусаки Шевелят усища — Хоть вылейте, Хоть с тараканами лопайте! Весь день Горшки На примусе двигай. Заняться нельзя Ни газетой, Ни книгой. Лицо молодое Товарища Борщиной От этих дел Преждевременно сморщено. Товарищ хозяйка, В несчастье твое Обязаны Мы Ввязаться. Что делать тебе - Купить заем, Заем индустриализации. Займем И выстроим фабрики пищи, Чтобы в дешевых Столовых Нарпита, Рассевшись, Без грязи и без жарищи, Поев, Сказали рабочие тыщи: «Приятно поедено, Чисто попи- то». 1928 г.
Друг мой, мелкий мафиози, Ты мне дорог потому, Что не маешься в колхозе, Не готовишь впрок суму,
Что в цеху не варишь сталь ты, Не пошел в ученый люд, Что начальником не стал ты, Что всего лишь — честный плут,
Но трудяга, хоть и жулик, Правда, в норме, не за край, Что стараешься, не шутишь, Создаешь свой личный рай.
И, привычный к переменам, Счастье зыбкое куешь: То — спортсменом, то — барменом, То — водителем отменным, То — базарным бизнесменом… Ну и что же - Ну и что ж-!
Ах, мой милый доставала, Всплывший из народных гущ! Век тебя недоставало, Ты и вправду всемогущ!
Нынче, темпа не теряя, ясно, Что — не за стихи, Ты мне джинсы притаранил И французские духи.
Все, как надо, по-российски: Из какой-то пустоты Вытряхнул бутылку виски, Дефицитные сосиски И шампунь яичный ты.
И умчал, подобный грому, Не роняя лишних слов, к Гулкому аэродрому Совершать ночной улов.
Энергичный хват столичный, (что же делать, ты — таков! ) Ты отхватишь куш приличный У приезжих простаков.
А к утру домой примчишься, Опрокинешься в кровать, И вздохнешь, и отключишься: Все — о«кей, на сердце чисто, Можно честно почивать.
Не случайно, не вслепую, Не за помощь мне любую, Понимая, что не прост, Все равно тебя люблю я, Обаятельный прохвост!
Ты ведь, мальчик, — только детка, Ты наивен, чист и мал, Ты — на фоне страшных, тех, кто Полстраны разворовал.
Кто фигуры так расставил, Что иначе не сыграть, Подворовывать заставил, Побираться, подвирать…
Ты всего лишь плоть живая, Все мечты твои — дымок. Рядом с тем, чего желает Кабинетный демагог!
Залетай опять с товаром В дом мой, как к себе домой. Накормлю тебя задаром Тем, что бог послал самой.
Заскочи — хоть чуть согреться И, расчетов не ища, поглупеть, Вернуться в детство Над тарелкою борща.
На фоне бедности российской Постыдна роскошь торгашей. Засилье «мерсов» и «поршей». Банкеты, бриллианты, виски… А где-то старики над миской Добреют от чужих борщей.
